Страница 92 из 95
Потом в какой-то момент случилось – никто не понял, как и когда, – что юноша взглянул на деву и увидел: она смотрит на него как-то удивительно, по-новому и очень взволнованно. Его глаза открыли для нее всё его сердце; Вина затрепетала, затрепетал и он. Она взглянула вверх, на дождь из роз и огня, который брызгал на высокие зеленые ели золотыми искрами и утренней ал остью; и, казалось, воспарила – просветленная – над землей, и огненно-алая радуга живописно осветила сверху ее фигуру. Потом она снова взглянула на него, ее глаза быстро опустились и быстро поднялись, как всходит и заходит солнце на полюсе, – грохот, возвышающий сердце, и грозовое свечение низвергающегося потока окутывали их двоих шумовой завесой, небесными золотыми крыльями укрывали от мира – юноша протягивал руки теперь уже не к одному только небу, но и к самому прекрасному, что есть на земле —
Он забыл почти обо всем и был близок к тому, чтобы в присутствии отца схватить руку той, которая на всю его жизнь бросила солнечный блик волшебства. Вина быстро прижала ладонь к глазам, чтобы заслонить их. Отец, до сих пор наблюдавший водопад в черном зеркале, теперь взглянул вверх.
Всё закончилось. Они уже возвращались. Генералу хотелось, чтобы его похвалили более внятно, отчетливо. Но оба они не могли говорить. «Теперь, – сказал он, – после такой радости хочется услышать настоящий марш янычар!» Готвальт ответил: «О да, особенно те места из него, которые будут играться piano и одновременно в миноре, отчего, может быть, внушаемый ими восторг станет устрашающе сильным, как если бы звуки доносились из царства духов». – «Сегодня еще пойдет дождь, – заметил Заблоцкий. – Утренняя заря дурацким образом растянулась по всему горизонту, что очень необычно; но, по крайней мере, прекрасное утро стоило того, чтобы его увидеть, – да, Вина?»
Она не сказала «да». Молча дошли они до Розенхофа. Карета Заблоцкого, лошади и слуги уже стояли во дворе, готовые к путешествию. Вскоре всё это рассредоточилось, исчезло. Любящие не обменялись никаким знаком, который намекал бы на связавшую их минуту, и карета умчалась, как уносится прочь любая юность и любой священный час.
В «Плоде граната» Вальт еще несколько минут, озаренных памятью о прошлом, расхаживал взад и вперед по своей комнате, а потом – по комнате генерала. В ней он нашел забытый Виной, исписанный ею бумажный лист, который – не читая, но не преминув поцеловать, – сунул в карман вместе с каким-то флаконом. Метла и лейка, предвестники новых гостей, опять загнали нотариуса в его комнату. Странную маску он тоже сунул в карман. И потом (поскольку был одинаково неспособен оставаться долее в гостинице и продолжать путешествие) отправился, опьяненный всем происшедшим, обратно в Хаслау. Он мечтал, как со своим «томом приключений» под мышкой войдет в комнату Вульта. Его сердце вполне насытилось, и теперь он не нуждался ни в каком ином небе, кроме синего.
Якобина с лестницы – по которой она поднималась, а он спускался, – бросила ему обещание, что зимой будет играть в Хаслау. Снаружи небо – алое, как розы, – постепенно отцветало, становясь все более серым, пока не покрылось целиком дождевыми тучами. Нотариусу пришлось долго ждать парома. Но поскольку занавес перед сценой, где разыгрывался зингшпиль любви, уже поднялся: глаза и слух Вальта были обращены к песням и огням, и он почти (или вообще) не сознавал, падает ли на крышу оперного театра дождь или снег.
Поскольку судьба после праздника сладчайших хлебов охотно достает из хлебного шкафа и нарезает для человека самый заплесневелый, червивый хлеб: она заставила нотариуса после Иодица блуждать по ложным – в физическом смысле – путям, чего этой злюке было нетрудно добиться, ведь Вальт и сам по себе не запоминал никакие места, не представлял себе плана даже того парка, в котором гулял на протяжении целого лета. Потом нотариус принял изогнутое белое шляпное перо, которое (без головы кавалериста) торчало над оврагом, за хвостовое перо бегущего петуха и после простодушно признался в своей ошибке всаднику – за что и получил от него форменный нагоняй. В одной деревне, отмечавшей храмовый праздник, над ним слегка потешились из окна перепившегося трактира. Долина Розаны полнилась водой. В красивом загородном доме, когда Вальт проходил мимо, дождевой ветер извлекал из ветряной арфы неприятные пассажи и каденции, полные диссонансов.
Блаженно летел он своей дорогой – ибо имел крылья на голове, на сердце, на лодыжках; и в таком виде, как окрыленный Меркурий, сидел вдобавок верхом на крылатом коне – и проносился через деревни, где побывал раньше, почти не замечая этого. Подобно молнии, устремлялся его дух лишь к позлащенным верхушкам мироздания. Только Вина и ее глаза заполняли его сердце; о будущем, о последствиях и возможностях он не думал; а благодарил Господа, что на земле еще существует настоящее.
Все же он насладился маленькой радостью за Грюнбрунном, где ему повстречался тот самый богемский торговец свиньями, чьи жалобы он выслушивал в Иодице: теперь этот человек распевал паломническую песню, а от всего стада, мучившего его хуже чумы, при нем осталась одна собака.
Так катящаяся Земля – без всяких землетрясений, а лишь мягко покачивая, – везла нотариуса вокруг сокрытого Солнца. К вечеру он уже увидел вдали Хаслау: мили стали для него верстами. В Хэрмлесберге он еще встретил по дороге старуху-воровку, которую гнали оттуда до Маркштайна, осыпая ударами розг.
Из Хаслау ему навстречу выехали пожарные с брандспойтами: к счастью, им удалось помочь потушить пожар. Когда Вальт в своей мокрой, прилипшей к телу купальной одежде прошел, все так же сияя восторгом, через хаслауские ворота: он взглянул на церковную колокольню, где жили Флитте и Хееринг; и с радостью увидел, что завещатель Флитте – выздоровевший и пышущий здоровьем, как рыба в воде, – выглядывает из резонансного окошка.
№ 50. Половина камня из мочевого пузыря барсучьей собаки
Письмо И. П. Ф. Р. членам Хаслауского городского совета
«Р. Р
Итак, я пересылаю превосходным исполнителям завещания через студента и поэта Зрюстрица три первых тома наших «Грубиянских годов» вместе с сим письмом, которое должно представлять собой своего рода вступительную и заключительную речь. Умелым мастером чисто- и быстрописания Хальтером, до недавнего времени пехотинцем в полку курфюрста, – который, к счастью для неразборчиво написанной рукописи, как раз в этом месяце, после дружеского прощания и с невредимой писчей рукой, вернулся из Брегенца к себе домой и к своему писарскому пульту, после того как больше четырех лет на многих полях сражений мерился силами с французами и побеждал их, – этим мастером, как я смею надеяться, упомянутые три тома и письмо переписаны настолько хорошо, что поддаются прочтению; а следовательно, могут быть напечатаны и, само собой, отрецензированы.
Поскольку я хочу здесь – до определенной степени – высказаться по поводу этого сочинения, мне придется предпослать дальнейшему несколько сентенций и максим общего характера:
Не только в один парик, но и в одну голову может вместиться много голов -
Далее: каждому человеку его нос, в его глазах, представляется гораздо более крупным и просветленным, даже прозрачным, чем его соседу, потому что сосед смотрит на тот же нос другими глазами и с гораздо более отдаленной позиции -
Засим: большинство теперешних биографов (к числу коих относятся и романисты) хоть и подсмотрели у пауков, как плести невесть что, но не научились от них ткачеству -
Далее: чувствовать пищеварение – это значит как раз не чувствовать пищеварения, а ощущать лишь непереваренные остатки -
Засим: ко второму, лучшему миру, к коему стремится и на который взирает снизу вверх весь наш мир, относится также адская трясина с ее чертями -
Далее: тени и ночь выглядят гораздо более похожими на зримые формы и на действительность, чем дневной свет, но он один только и существует, давая им видимость -