Страница 91 из 95
Вальту стало очень жарко, лицо у него раскраснелось, взгляд блуждал, манера выражаться сделалась диковатой:
– Милая Якобина, – просительно сказал он, – вы ведь наверняка понимаете… уже так поздно и тихо… меня и мое желание.
– Нет, – сказала она, – не принимайте меня за Эйлалию, господин фон Мейнау. Взгляните лучше на чистую и непорочную луну! – добавила она и тем удвоила его ошибку.
– Она движется, – ответил он, удваивая ошибку Якобины, – движется в вышней синеве, недостижимой для каких-либо ударов с земли… Позвольте мне, по меньшей мере, запереть дверь, чтобы мы были в безопасности.
– Нет-нет, – тихо сказала она; но отпустила его (предварительно пожав ему руку), чтобы надлежащим образом сложить свою салфетку.
Он обернулся и собрался было задвинуть засов, но тут что-то влетело в комнату и шлепнулось на пол: человеческое лицо. Якобина взвизгнула и выбежала вон. Вальт поднял лицо: это была маска господина под личиной, которого он считал своим злым гением.
Его фантазии в лунном свете так густо перекрещивались, что под конец ему начало казаться, будто Якобина сама сбросила маску – чтобы навредить ему, его бедной репутации. Он очень страдал; не помогало даже то, что он прекрасно помнил высказывания брата: например, что такого рода пятна на репутации в наши дни – подобно пятнам от одеколона на носовых платках и постельном белье – исчезают сами собой, без всякой туалетной водички «Принцесса» и пятновыводителей; его не утешало, что Вульт однажды спросил у него: имеются ли у нынешних князей, как было у их предшественников, нравственные девизы и символы (вроде старинного «praesis ut prosis» и других каламбуров), – и что сам же флейтист ответил: ничего подобного сейчас нет даже у низших сословий, да и вообще, если еще в христианские героические поэмы Тассо и Мильтона проникало языческое учение о богах, то в нашем христианстве языческое учение (особенно в той его части, что касается прекраснейшей идолицы) и подавно отвоевывает себе ровно столько места, сколько нам потребно и желательно.
После Вальт опять задумался о том, что кто-то мог увидеть бедную невинную девушку; что он сам очерняет ее безупречную репутацию, которая – к такому выводу он пришел – должна быть неописуемо чистой и неприступной, если Якобина позволяет себе столь многое, идущее вразрез с расхожими представлениями о женственности… Потом ему вспомнилась 9-я клаузула завещания («Ежели дьявол так оседлает…»), грозящая ему особым наказанием за нарушение уз чужого брака и другие подобные грехи… Потом – генерал с его сакральным собранием эротических писем от почитательниц платонической любви… Потом – Вина с ее глазами из небесной синевы – В общем, нотариус провел одну из самых дурацких и мучительных ночей, какие когда-либо довелось пережить человеку, не имеющему под своим позвоночником перины из гагачьего пуха (которая, правда, распаляет еще сильнее).
№ 49. Листоватая руда
Завершение путешествия
Священное утро! Твоя роса исцеляет цветы и людей! Твоя звезда – это Полярная звезда нашей беспорядочно странствующей фантазии, и ее прохладные лучи указывают верное направление, правильный путь запутавшемуся, разгоряченному оку, прежде видевшему лишь собственную зеницу и следовавшему за ней!
Множество звезд еще сияло в сумерках, когда генерал самым радостным голосом вызвал нотариуса из его постели на горную прогулку; и потом он так ласково его встретил – с улыбкой во все лицо, до корней волос на лбу, – что Вальт почувствовал себя очень растроганным и счастливым; генерал, все же подумал он, говорил бы со мной совсем иначе, если бы знал что-то о вчерашнем. Лицо Вины цвело нежнейшими утренними розами; даже в раю, в утро сотворения мира, ни один цветок не распускался пышнее.
Они отправились пешком к расщепленному горному массиву. В городе царила глубокая тишина, только в садах то тут, то там уже готовили к весне клумбы и живые изгороди из роз, да над крышами изгибались дымовые столбы от выпекаемого хлеба. Снаружи уже вспархивала жизнь, в ближайших еловых рощах пробудились певчие дрозды, снизу от парома доносились звуки почтового рожка, а со стороны гор – громыхание вечного водопада. Три человека, как бывает по утрам, обменивались – подражая в этом окружающей их серой природе – лишь односложными словами. Они смотрели на восток, где облака уже начали расцветать, превращаясь в алое предгорье дня, и от солнца им навстречу веял легкий ветерок, будто дышало само утро.
Вина шла об руку с отцом, а в другой руке он держал так называемое черное зеркало, чтобы с его помощью видеть природу вторично – но уже как воздушный замок, как своего рода зал гипсовых слепков. Ранняя пора – утреннее одеяние Вины – сновидческое ощущение, которое меркнущая утренняя звезда поддерживает в сердце точно таким же образом, как если бы она стояла на западном горизонте, – и эмоции, оставшиеся от прошлой ночи, а также предчувствие близкой уже секунды расставания: всё это вместе делало нотариуса молчаливым, тихим, задумчивым, растроганным, исполненным дивной любви к столь близкому ему девическому сердцу, которое было таким нежным и так изобиловало бутонами, что Вальт радовался уже теперь, по пути, – чтобы позже не утратить спокойствия, перебирая лепестки распустившегося блаженства.
Вина нежным голосом попросила прощения за то, что вчера они разминулись. Вальт же, поскольку не мог ответить ей сходной просьбой, промолчал. Потом она попросила передать привет Рафаэле и объяснить ей причину отсутствия писем: то, что Вина поехала в Лейпциг окружным путем, через Розенхоф. Генерал, который говорил со своей дочерью – в присутствии нотариуса – так свободно, как если бы тот был глухой тенью или немой молчаливой обезьяной, принялся упрекать Вину за ее многообразные хлопоты и ненужные письма, а также за то, что она вечно жертвует собственным «я». Она ответила только: хоть бы Господь сделал так, чтобы подобные упреки были заслуженными!
Когда они приблизились к горам, ночь уже заползла обратно в ущелья, скрылась под полосой тумана в долине, и день с его сияющим челом стоял в эфирных высях. Внезапно генерал поманил молодую пару в расселину между скалами, откуда они увидели высоко над собой один из двух высочайших горных пиков, уже облаченный утренним пурпуром, и другой, пониже, еще окутанный ночным покровом, и между ними – сверкающую утреннюю звезду; девушка и юноша в один голос воскликнули: «О Боже!»
«Не правда ли? – откликнулся генерал и посмотрел на отражение неба в черном зеркале. – Теперь моя мечтательница довольна?» Она лишь медленно, едва заметно кивнула и несколько раз опустила и подняла веки, поскольку не хотела отводить глаз от украшенного звездой неба; но поднесла отцовскую руку к своим молящимся губам, чтобы поблагодарить его молча. После чего он немножко поругал ее за то, что она так сильно все переживает и с такой готовностью подхватывает чувства, которые он пытается ей внушить.
Он быстро повел их обоих искусственно проложенным путем к распыляющейся могиле, в которую водопад бросался, как самоубийца, и из которой восставал, как длинный просветленный поток, текущий по разным землям. Этот поток падал – не разглядеть, с какой высоты, – на старую руину стены и потом с нее вниз.
Заблоцкий крикнул, что если оба они – не побоявшись такой опасности, как слабый дождик из брызг, – вместе с ним подойдут вплотную к стене и проникнут через проделанный в ней низкий проход, затканный зелеными ветвями: то смогут увидеть и часть равнинного ландшафта.
Он пошел впереди, длинной рукой потянув за собой Вину. Пройдя через низко осевшие ворота, они увидели на западе равнину, полную монастырей и деревень, темную реку в долине, а на востоке – горы, которые обитают на других горах и, подобно Кибеле, стоят в высоком небе, увенчанные – словно золотыми коронами – алыми городами изо льда. Вся троица ждала победоносного прорыва солнца, уже сейчас нежно наполнявшего снега этого земного алтаря своими теплыми розами. Пока что грохот водопада один странствовал по небу…. Готвальт отвел глаза от восточного горизонта и взглянул вверх, потому что странное золотое сияние вдруг легло на зелень воды, – тут он увидел над своей головой, как недвижно парящий водопад вспыхивает под утренним солнцем и превращается в летящий огненный мост, по которому, поджигая его, катится солнечная колесница, влекомая конями. Он быстро опустился на колени, сдернул с головы шляпу, вскинул руки и, глядя вверх, громко воскликнул: «Как же велик Бог, Вина!»