Страница 9 из 12
– Не чё, а что, – устало поправила старшая горничная. – Ваша гладилка меня волнует меньше трансфера.
– Ну чё, круто, – обрадовался водитель.
Светлана Петровна принялась правильно дышать и массировать точку на кисти между пальцами. На одном из форумов говорилось, что этот способ поможет быстро снять раздражение и успокоить нервную систему. Вскоре она тяжело вздохнула – опять наврали, ничего не помогает. Славик с Наташкой точно два сапога пара.
«Чё?» – спрашивала сидевшая на ресепшен администратор Наташа, услышав незнакомое слово. Впрочем, сидела она где угодно, только не на своем рабочем месте. При этом, надо признать, обладала бесценным качеством: в ее внешности все было чересчур. Наращенные ресницы имели такую длину и густоту, будто она на каждый глаз посадила по пауку и те свесили свои лапки. Из-за этого Наташа моргала очень медленно и с некоторым усилием. Производимый эффект был завораживающим: с одной стороны, хотелось убедиться, что она сможет снова открыть глаза. С другой – в памяти представителей старшего поколения тут же возникали кукла Маша или Даша из детства, которые закрывали глаза, если их наклонить. Вот и Наташу хотелось вернуть в горизонтальное положение, чтобы помочь справиться с ресницами. Светлана Петровна замечаний Наташе не делала, поскольку видела в этом выгоду для отеля. Такие ресницы способны были привлечь только Славика, а ревнивые супруги клиентов с более изысканным вкусом могли не беспокоиться, что их благоверные засмотрятся на миловидную администраторшу. Хотя, если бы они узнали, какие мысли проносятся в головах мужчин, даже самых изысканных, при взгляде на Наташу, то сильно бы удивились. К ресницам прилагались губы, тоже чересчур. Не пельмени, конечно, но вполне внушительный «свисток». А также груди, не уступавшие ресницам и губам в смысле выхода за грань приличия. Впрочем, губы и грудь администратора имели природное происхождение, в чем поначалу сомневался даже Славик, а убедившись в обратном, слегка обалдел от радости. Хотя Наташа и сама страдала от данных природой прелестей. Грудь третьего размера, граничащего с четвертым, носить было тяжело. Спина к вечеру просто отваливалась, какой лифчик ни надень. А губы… Наташа имела самые обычные губы, за одним исключением – сильнейшей аллергией на любую помаду. Она заметила этот эффект еще в старших классах школы, когда тайком красилась – губы тут же вздувались. Классная руководительница Дарья Андреевна отправляла ее в туалет смывать помаду. Наташа плакала и клялась, что уже давно все стерла. Дарья Андреевна подходила, доставала носовой платок и нещадно терла Наташины губы, отчего те становились только больше и ярче. Позже, уже убедившись в эффекте, Наташа специально красила губы, придавая им нужную припухлость. Потом поняла, что ей хватает привлекавшей излишнее внимание груди, и перестала злоупотреблять помадой. И вот теперь, встретив Славика, снова начала красить губы и смывать. Чем больше они становились, тем сильнее Наташа нравилась Славику. Он просто с ума сходил. А ресницы? В отличие от груди, свои ресницы у Наташи были блеклые и редкие. Не накрасишь – так вообще смотреть страшно. А то, что чересчур, так это подруга Снежанка решила стать мастером по ресницам и практиковалась на Наташе. Не всегда получалось удачно. «Сделай натуральные», – просила Наташа. «Так и в чем тогда разница? Ты же не увидишь мою работу!» – отвечала Снежанка и лепила от всей души театральные, чтобы сначала ресницы, а потом все остальное.
Наташа была доброй, честной и искренней. Не имея собственных детей, она умилялась чужим. Тут же выдавала гостям, приехавшим с малышами, манежи, колыбельки, горшки разных цветов на выбор, велосипеды, самокаты, игрушки, шампунь без слез, детское пюре и прочее. Причем делала это с таким знанием дела, будто сама была или многодетной матерью, или прирожденным воспитателем в ясельной группе. Девочкам постарше она заплетала замысловатые косички, могла сделать прическу с разноцветными резиночками, накрасить ногти лаком, светящимся в темноте. Умела складывать из бумаги веера, кораблики, гадалочки, птичек и рыбок. Дети ее обожали. Никто не мог успокоить ребенка так, как делала это Наташа. Именно она настояла на покупке бустеров и детских сидений под разный возраст, рост и вес в машину, принадлежащую отелю, чем обеспечила еще один пункт дохода – трансфер. В машине всегда лежали влажные и обычные салфетки, запасные памперсы, вода, пакеты на случай, если кого-то начнет тошнить. Она же потребовала купить в ресторан несколько детских стульев для совсем малышей и подушки, которые можно было положить на взрослые стулья для детей постарше.
К тому же Наташа умела восторгаться чемоданами новых постояльцев, укладкой или маникюром гостьи… Она могла заметить, что руки семидесятилетней женщины выглядят молодыми, максимум на сорок, и показать свои для сравнения. Доверительно рассказать поджарому мужчине далеко за пятьдесят, как выглядит ее отец в том же возрасте. И продемонстрировать фотографию. Светлану Петровну эти моменты трогали до глубины души. Славик хохотал, узнав, что фотографии Наташа скачала из интернета. Обман? Возможно. Но каждому человеку хочется верить в то, что он лучше, моложе, умнее другого. Вот на фото старый дед, а он – еще хоть куда. Одногодки, между прочим. Наташа, сверившись с паспортом гостя, прибавляла несуществующему отцу лет десять. Тот не возражал. Когда об обмане узнала Светлана Петровна, то опять заплакала.
– Наташа… зачем ты так? – спросила она. – Это же… о личном нельзя обманывать…
– Почему? – удивилась Наташа. – Это всегда работает. Вы же сами говорили, что я – лицо отеля и от меня зависит, приедут к нам люди снова или нет. А они приезжают.
– Тебя это совсем не… коробит? – уточнила Светлана Петровна.
– Ну если бы у меня был отец, может, и коробило бы. Но его нет, так что… – Наташа пожимала плечами.
– Так нельзя, нельзя! – твердила Светлана Петровна и вдруг пустилась в длинный рассказ: – Когда умер мой отец, мне было четырнадцать, я чувствовала, что рухнула в яму, глубокую. До сих пор помню то ощущение. Пытаюсь выбраться, а меня засасывает глина. И я одна. Папы нет. Никто не может прийти на помощь. Я всегда была близка с отцом, даже ближе, чем с матерью. Может, поэтому и не смогла личную жизнь устроить. Никто не относился ко мне так, как отец. Я тогда плакала много дней, маме пришлось положить меня в клинику неврозов. Ну это сейчас бы так назвали, а в те времена… психушка, дурка. Помню тот момент. Мама будто выдохнула, избавившись от меня. Махала на прощание, улыбалась. Я стояла в палате у окна, она внизу, во дворе. Рядом гуляли по дорожкам настоящие психи, сумасшедшие. Они бормотали что-то себе под нос, размахивали руками, танцевали или застывали на месте, как статуи. А мама их не замечала. Она была такая счастливая, радостная, красивая. Вокруг – осенние листья. Мы с папой всегда осенью ходили в парк, искали самые красивые листья – красные, желтые с прожилками. Запах… Пахло опавшей листвой. А если поддеть ногой и пнуть, чтобы листья разлетелись, запах становился просто оглушительным. А еще можно посмотреть на небо – оно бывает совсем безоблачным, чистым, пронзительно-голубым. И сверху падают листья. Тебе на лицо. Мгновение острого счастья – этот кусок неба, мы с папой, стоящие задрав головы, падающие листья. Вот-вот лист попадет на лицо, но пролетает мимо. Я, как щенок, бегала и ловила листья, папа смеялся. Называл меня березкой. Я спрашивала: а кто он? Кустик? В его волосах всегда застревали ошметки леса, как он их называл. Я их снимала, смеясь, а через минуту папа опять стоял ну точно куст – то деревяшки в волосах застревали, то мошкара, то какие-то соцветия.
«Папа, ты кустик, что ли?» – спрашивала я, когда мы садились на скамейку. Папа говорил, «надо подставить носы солнцу». «Нет, я не кустик», – смеялся он. «Тогда ты дуб». – «Ну какой из меня дуб? Дуб, он о-го-го какой». – «Тогда ты ясень», – предлагала я. «Ну ладно, на ясеня согласен», – смеялся папа. Он любил придумывать рифмы. Мне волосы достались от мамы, к сожалению, тонкие и жидкие. Она, кажется, втайне завидовала папиной шевелюре и радовалась, когда он вдруг начал лысеть. Его кудри выпадали клочьями. Однажды я увидела, как он вытаскивает из стока ванной собственные волосы. Сток засорился, мама ругалась. Говорила, надо вызвать сантехника. Папа сказал, что вызовет. И вытащил из стока застрявшие волосы. Они все тянулись. Папа вытаскивал волосы и выбрасывал их в унитаз. И так – снова и снова. Он плакал. Я случайно подсмотрела. Это было страшно. Даже страшнее того дня, когда я оказалась в психушке. И до сих пор ничего страшнее в жизни не видела. Тот момент, когда папа доставал свои волосы из стока… Мама не замечала или не хотела верить, что у папы рак. Он худел на глазах, ничего не мог есть. Его тошнило. Каким-то образом он держался, дожидаясь, когда мама уйдет на работу. И только я, сидя под дверями ванной, слышала, как его выворачивает. «Все хорошо, ты же знаешь, что мама может даже яичницу испортить. Опять перепутала соль с перцем, наверное, – смеялся папа, выходя из ванной и обнаруживая меня сидящей в слезах под дверью. – Пойдем, сделаю тебе гренки».