Восход луны

— Фуад! Бутылку воды! Скорее! — Он торопливо соображал, как поступить. Ждать возвращения Уммы-Джамилии нельзя. Надо догнать Исмаила. Но и о том, чтобы бросить Рири, не может быть и речи.

— Сейчас! — Фуад не мог двинуться, его тесным кольцом окружили нищие. Вместо денег он щедро раздавал дешевые карамельки — по две-три конфетки каждому, как это делают в самолетах. Разочарованные нищие, взяв «подношение», уходили прочь.

— Он принесет воды? — Рири с новой силой ощутила жажду. Язык во рту одеревенел, распух, в ушах гремит барабанная дробь, вытесняя мысли и причиняя сильную боль.

Рири еще не знала, сколь безнадежно ее положение. Умма-Джамилия, увидев спешащих в Муздалиф паломников, заковыляла туда же, позабыв о больных ногах. В толпе старуха быстро потеряла женщин, к которым она прибилась, и испугалась. Один раз она споткнулась и упала. Слава богу, кто-то ее поставил на ноги, — ведь могли затоптать насмерть. Она хотела выбраться из толпы, но не смогла. Остановиться было невозможно — все равно что попытаться стоять на месте в бурном потоке. Умма-Джамилия громко взывала о помощи, но ее голос тонул в шуме толпы, нараспев читавшей молитвы. В конце концов старуха рухнула на землю. По ней пошли люди. Кто-то перешагивал через лежащую женщину, кто-то, споткнувшись и потеряв равновесие, падал. Вставал, ругаясь, и спешил вперед. Людской поток иссяк наконец, но Умма-Джамилия лежала неподвижно в глубоком беспамятстве. Придя в себя, она ужаснулась, решив, что это бог ее наказал за то, что она бросила несчастную племянницу. Теперь старуха рада была бы вернуться назад, но сил не хватало даже пошевелить рукой или ногой. С трудом она подняла голову, огляделась — никого не было вблизи. «И меня бросили», — подумала она.

— Рири! Деточка! — прошептала Умма-Джамилия, думая, что кричит во весь голос, но никто не отозвался.

Старуху подобрала машина «скорой помощи» и отвезла на медпункт, созданный специально для жертв Великого праздника. Ее положили на циновку под навесом. Когда она выздоровеет и вернется в свой сариф, знает только аллах…

— Смотри, как бы тебе не опоздать! — Фуад наконец добрался до Шауката. Он вспомнил о том, что Исмаила надо запечатлеть в тот момент, когда тот будет совершать обряд «по-биения ивлиса». В одной руке Фуад держал бутылку содовой воды, в другой — фотоаппарат. — Что стоит в такой толпе потерять человека? Беги. — Фуад протянул фотоаппарат Шаукату.

— Не беспокойся, я его не потеряю. — Шаукат открыл бутылку, протянул девушке. — Возьми, Рири. Это мой друг Фуад. Он останется с тобой, а мне надо отлучиться ненадолго. Фуад будет ждать, пока не вернусь я или не придет твоя тетушка. Пей, тебе будет легче.

Рири схватила бутылку обеими руками и отвернулась, чтобы парни не видели, как она жадно пьет. Фуад не сразу заметил, что Рири слепа, поэтому приготовился было упрекнуть приятеля за то, что тот «расслабляется», но вовремя остановился.

— Фуад, слышишь, ты побудешь с Рири. Ее тетушка должна скоро вернуться. Без нее девочка… сам видишь, нуждается в помощи. Рири из деревни, где я учительствовал. — Шаукат хотел было сказать, что он жил у нее в доме и что она — подружка Фариды, но решил пока промолчать, чтобы не начинать долгого разговора.

— Я отведу ее в машину.

— Нет, нет, я не могу уйти с этого места. — Рири с трудом оторвалась от воды. — Моя тетя придет именно сюда.

— Да машина-то почти что рядом, сорок шагов. Придет твоя тетушка — мы ее увидим.

Фуад спохватился, что зря сказал: «увидим»… Рири-то видеть не может, а он как узнает незнакомую старуху?

— Я пошел. — Шаукат быстрым шагом направился в сторону долины Муздалиф.

— Шаукат! — остановил его приятель. — Скажи ей, что в машине будет лучше.

— Рири, иди, милая, к машине. Зачем торчать здесь? Там ты приляжешь, отдохнешь. Я быстро.

Рири послушно шагнула к Фуаду. Ни она, ни Фуад не знали, какое символическое значение имел этот шаг. Фуад взял ее за руку и повел к машине.

У Шауката была одна надежда: отыскать группу, к которой примкнул Исмаил, по четырем женщинам и рослому старику. До того как на рассвете в долине Муздалиф, как и у горы Арафа, прогремит залп, оповещающий о начале утренней молитвы, он найдет Исмаила. В крайнем случае судья отыщется, когда паломники разбредутся в поисках камешков. Исмаилу придется самому набрать шестьдесят три камешка и потом в долине Мина швырнуть их в истуканов. Это немалая работа, потому что камешки должны быть не больше финиковой косточки и не меньше горошины, а народу видимо-невидимо, придется пальцами или палочкой рыхлить каменистую почву, как это делает лапой собака, отыскивая подземные грибы.

Исмаил все обязанности паломника выполнял с истым прилежанием. Временами он мысленно ругал себя за то, что до сих пор не приезжал в Мекку, а ведь обещал сам себе не раз: «Отращу бороду, чтобы было что красить, и поеду». Правда, бородка у него сейчас не слишком длинная, но не в этом же дело.

Шаукат наснимал достаточно, хотя не был уверен, что снимки получились: иногда не хватало света; придется, видно, «дотягивать» кое-какие кадры. Впереди новые обряды, среди них и «побиение ивлиса». Шаукат вспомнил легенды о непокорном злом духе. В детстве ему рассказывали об ивлисе, чтобы внушить страх перед дьяволом, воспитать в душе ребенка ненависть к непокорству. Маленькому Шаукату, однако, чем-то нравился ивлис, но вслух он боялся об этом сказать.

Ему казалось, что этот злой дух бесстрашен и смел. Он один отказался поклоняться богу, а когда его спросили, почему он это делает, ивлис дерзко ответил: пусть поклоняются те, кто сотворен из глины… С ним ничего не могли сделать. Ивлис всегда держал себя независимо, делал то, что хотел, говорил то, что думал. Недаром всех, кто восстанет против канонов и уз шариата, Исмаил называет «ивлисами».

После очередного обряда аль-Мамун и Исмаил отправились в мечеть Мухаммеда.

Исмаил хотел остановиться в Медине, но не столько для того, чтобы восхищаться храмами и гробницами, сколько для того, чтобы ощутить атмосферу, в которой жил и действовал «великий мухаджир» — пророк Мухаммед. Он хотел вновь поразмыслить над тем, как удалось Мухаммеду объединить раздираемые междоусобицами племена и создать единство в общине.

— Не хочешь ли ты побродить по Медине? — спросил Исмаил своего спутника. Аль-Мамун устал не столько от обрядов, сколько от жен, которые с каждым днем становились все несноснее, все раздражительнее. Старшие были единодушны лишь тогда, когда набрасывались на младшую.

Аль-Мамун уже облачился в одежду хаджи. Ему оставалось лишь пройти «райские врата». Он бы уже вообще считал себя обитателем рая, если бы временами ему не напоминали о грешной земной юдоли шипение, визгливые крики жен.

— Рад бы, но вот опутан, как осел на базаре. — Старик окинул жен тоскливым взглядом. — Куда мне с ними? Пожалуй, надо ехать домой, пока они когтями не спустили шкуру друг другу.

— Совершивший хадж очистился от скверны, — сказал Исмаил так, чтобы слышали и женщины.

Аль-Мамун махнул рукой:

— Ихрам снял, облачился в старую абаю — вот душа и в прежней оболочке. Видно, далеко еще до судного дня.

— Почему далеко, хаджи аль-Мамун?

Аль-Мамуну было очень приятно, когда его называли «хаджи». Словно душистым мамом умащивали ему душу: рот старика тут же расплывался в улыбке.

— Разве ты не слышал, хаджи Исмаил, как говорят: если четыре женщины придут к согласию, рухнет мир, настанет судный день. — Аль-Мамун весело рассмеялся, обрадовавшись, что ему удалось хоть чем-то удивить Исмаила, который, по его представлению, знал все на свете. — Надо все-таки их попросить задержаться. После свершения хаджа, может, язычки у женщин притупились, стали покороче. Если они не против, я, пожалуй, остался бы на денек в светозарной Медине.

— Упроси их, скажи, что сук в Медине старинный, — заговорщически улыбаясь, тихо сказал Исмаил и громко добавил: — Магазины отменные…

Аль-Мамун недолго совещался с женами: