Восход луны

Фариду отвели не в городскую баню, а в баню самого Абдуллы Керима, где на мраморных скамейках привыкли нежиться его жены. Об этой чести Фариде говорили так, будто намеревались отвести ее в роскошные чертоги великого владыки. На самом деле то была обыкновенная баня с низким, куполообразным потолком, отсыревшим настолько, что казалось, он вот-вот рухнет на пол. Полуобнаженная служительница, намазав хной и обернув бумагой седеющую голову, дремала на каменной скамье, но, увидев женщин, вскочила, засуетилась, убежала куда-то и тут же вернулась с ведрами горячей воды.

Фариде и самой хотелось искупаться после пыльной дороги. Родственницы жениха потребовали, чтобы Фарида беспрекословно им подчинилась. Женщинам предстояло подготовить невесту к встрече с Зуфри. Пожилая — ее звали Хадиджа — натянула на руки шерстяные рукавицы и принялась отмывать Фариду. Она трудилась с такой яростью, будто решила непременно спустить с невесты кожу. Молодая занялась волосами Фариды. Она, видно, заменяла машатту — женщину, которую приглашают специально для того, чтобы по всем правилам уложить невесте волосы, нарумянить щеки и подбородок, намазать жидкой хной ладони и ступни ног,

У хорошенькой болтушки на все это не хватало опыта и знаний, зато она любовалась фигурой невесты, плавными, соразмерными очертаниями ее тела. «Такая красавица под стать губернаторскому сынку или Абдулле Кериму, — думала она. — Они бы достойно наградили ее после первой брачной ночи». «Машатта» имела в виду обычай, в соответствии с которым муж в знак благодарности за сбереженную девственность дарит новобрачной после первой брачной ночи крупную сумму денег. А что даст Зуфри? Чувал яблок? Так и тот ему доступен лишь после сбора урожая.

— Ты как небесная гурия. Тебя бог создал…

Молодая хотела сказать что-то доброе, но Хадиджа, мывшая ноги Фариды, вдруг рассердилась:

— Конечно, бог создал! И знал, для кого! Зуфри — человек, обиженный богом, радости не знал…

— За что ему такое счастье?

— За многотерпение, дорогая. Не каждый вынесет столько невзгод, сколько выпало ему на долю. Он не роптал на бога, за что и награда…

Хадиджа рассматривала Фариду с совсем иными целями: искала у нее какой-нибудь изъян. Она ощупывала ее, словно перед ней стояла лошадь, впивалась в девичье тело цепкими пальцами; она заглядывала Фариде в рот, проверяла ноздри, уши, мяла ей спину, живот и спрашивала озабоченно: «Не болит?» Красота не волновала Хадиджу. Хадиджа хотела выяснить, здорова ли невеста, сможет ли стать матерью.

Мыли Фариду гораздо дольше, чем одевали. Свадебный наряд, приготовленный женихом, хлопот не требовал. Длинное белое платье из простой ткани Фариде показалось даже не новым. Вполне вероятно, что не одна невеста уже представала в нем перед очами своего повелителя… Но и в таком наряде Фарида была царственно красива. «Машатта» смотрела на нее восхищенно, пока лицо Фариды не закрыли никабом — белым треугольным платочком, который ночью должен сорвать муж.

Мозг Фариды сверлили слова: «обиженный богом». От них исчезала бодрость, которую Фарида ощутила после того, как ее выкупали, растерли и намазали ароматным маслом. Обиженным богом обычно считается человек с каким-нибудь крупным умственным или физическим пороком. Такому обещана радость лишь на том свете. От этих мыслей Фариде становилось страшно. Она готова была разрыдаться. Болтливая родственница рассказывала тем временем, как однажды жены Абдуллы Керима мылись в этой бане и вдруг — налет вражеской авиации. Заухали бомбы — одна, другая; перепуганные жены, нагишом выскочив из бани, бросились в амбар для воды. «Машатта» смеялась, но ее рассказ лишь раздражал Фариду.

Настала долгожданная минута. В полутемной комнате, слабо освещенной керосиновой лампой, Фарида ждала мужа. От волнения голова ее кружилась, подкашивались ноги, но она стояла, не решаясь сесть. Комната была почти пуста, лишь в углу виднелась заваленная подушками широченная деревянная кровать. Столик у окна и табурет — вот и все убранство. Даже зеркала нет. Словно приготовившись вступить в единоборство с мужем, Фарида всем телом подалась вперед и неотрывно глядела на дверь. Но какое уж тут единоборство с человеком, который, как ягненка, поднимает взрослого ишака… Сопровождавшие Фариду девушки приготовились бежать, едва в дверях покажется новобрачный. Фарида взглянула на почти разостланную постель и невольно подумала о простыне, которую утром вывесят напоказ как свидетельство ее непорочности… Секунды казались вечностью…

Мужские голоса за дверью стали громче. Девушки мигом выпорхнули из комнаты, оставив Фариду одну. В дверном проеме показалась Хадиджа с кораном в руке. За ней шел супруг — рослый, в длинной абае. Зуфри переступил порог осторожно, глядя под ноги, словно шел по узкому, как лезвие меча, мосту через ад. Оступиться — угодить в преисподнюю. «Бедняга, прячет бельмо на глазу», — подумала Фарида, которая и сама осмелилась бросить лишь мгновенный взгляд на его лицо, широкое, испещренное оспинами. Большие руки Зуфри висели по обе стороны тела, напоминая коромысло с полными ведрами. «Эти руки, — подумала Фарида, — поднимут что угодно». Потом все заволокло туманом. Фарида никого не видела, слова корана не касались ее слуха.

Хадиджа, наклонив коран к лампе с засиженным мухами стеклом, некоторое время читала священную книгу, потом захлопнула ее и, пожелав молодым счастья, тоже скрылась за дверью. Зуфри, преодолев оцепенение, шагнул, протянул вперед сильную руку, взял пальцами кончик никаба и резким движением, будто срывал хомут с головы ишака, рванул его на себя. Пред ним стояла поразительной красоты девушка. Единственный глаз Зуфри раскрылся до предела, физиономия расплылась.

Зуфри, привыкший диким смехом выражать и удивление и восторг, заржал с бешеной силой. Фариду бросило в дрожь. Она в ужасе взглянула на мужа и увидела огромное, тупое лицо, перекосившееся от смеха, крупные, похожие на деревянные лопаты зубы, лунного цвета глаз с бельмом и другой — смеющийся, черный. Уродливый, толстый нос свисал почти до подбородка. Фариде показалось, что Зуфри сейчас задохнется, но тот сделал новый вдох, и нечеловеческий хохот повторился.

И тут Фарида вспомнила давнюю шалость, за которую в детстве ей так попадало от мамы. Она — как бы в ответ на конское ржание — вытянула голову, изображая глупого теленочка, и, высунув острый, длинный язычок, стала облизываться. Так она это делала в школе. Кончиком тоненького языка Фарида, поднатужившись, коснулась сначала правой ноздри, потом левой. Один глаз она прищурила, другим впилась в оторопевшего Зуфри.

Действие оказалось мгновенным. Ржание прекратилось. Выражение глупого удовольствия на лице Зуфри сменилось испугом. Ему стало страшно. Потеряв самообладание, новобрачный заорал:

— Не хочу! В ней шайтан! В ней шайтан!

Зуфри кинулся к двери. Дверь оказалась закрытой на задвижку. В приступе бешенства он навалился на нее плечом, вышиб и бросился во двор, увлекая за собой гостей. В доме поднялась невообразимая суматоха. Людьми овладел ужас. Перепуганные дети плакали. Зуфри бежал к амбару, в котором обычно прятался от жары. Остановить его было невозможно. В дикой ярости он разбрасывал всех, кто попадался под руку, и рычал, точно раненый зверь.

Фарида сначала хотела позвать кого-нибудь на помощь, но тут же передумала. Она открыла окно и прихватив свой узелок, выскочила в сад, мгновенно скрывшись из глаз в кромешной мгле южной ночи. Она бежала, приподняв до колен платье, и прислушивалась, не бегут ли за ней. К счастью, все были заняты неизвестно от чего разбушевавшимся Зуфри, о жене его никто и не подумал. В узелке было все, что она взяла из дому. Найдет укромное место — переоденется, оставит свадебный наряд, вероятно, к тому же взятый на прокат... Фарида, видимо, изодрала свое белое платье: выскочив из — окна, она поначалу ничего не разглядела в саду и поминутно цеплялась за что-то.

Из дому доносились крики и плач. Но никто поначалу не решился догонять Фариду, в которой, оказывается, сидит шайтан. Женщины причитали: «Ля-иллах», «иль аллах», надеясь отогнать нечистую силу подальше. Кое-кто вообще бросился бежать куда глаза глядят.