Прикосновение к человеку

Он намекал на рубцы, отчетливо выступившие, побледневшие на бедре молодого парня, разгоряченного мылом и кипятком.

От возбуждения оба они ерзали на мокрых плитах лавок, но, странное дело, парень, услыхав колкость, не только пуще не рассердился, но вдруг замолк. Прищурившись, он лишь смотрел на обидчика долгим взглядом с огоньком. Потом стал усиленно мылить бедро и живот.

Однако, когда его обидчик пошел одеваться, парень с рубцами заволновался и стал поторапливаться. Опрокинул на себя ушат воды и зашагал в предбанник.

В предбаннике он увидел обидчика недалеко от своего места. Гражданин уже обсох и теперь обувался, натягивая длинные сапоги. Молодое розовое тело еще не остыло после бани, а человек уже становился не похожим на того, каким он был недавно. Отдуваясь, он натягивал сапоги, а рядом на кожаном диване была аккуратно разложена гимнастерка с погонами лейтенанта.

Услышав шаги молодого парня, лейтенант покосился в сторону соседа, — тот был в явном замешательстве. Он даже сделал вид, будто вышел сюда, в предбанник, совсем не для того, чтобы одеваться, и, порывшись в своих вещах, улизнул обратно в мыльню. «Ну, и хорошо сделал, — подумал я. — Полез бы на лейтенанта, что ли?» Когда он вернулся, лейтенант успел одеться и уйти.

Благоразумно оглядевшись, начал одеваться этот. И он тоже вынул из своего шкафчика сапоги, гимнастерку, фуражку с красной звездой.

И этот тоже одевался неторопливо, но споро: точным, сильным движением надел сапоги, натянул через голову гимнастерку, ловко, по-красноармейски подпоясался и, приглаживая влажные волосы, обернулся в мою сторону, к зеркалу, — у него на груди я увидел орден Красной Звезды и медаль «За отвагу».

Мы вышли одновременно, а в коридоре и он и я заглянули в парикмахерскую.

В парикмахерской, дожидаясь своей очереди, сидел знакомый лейтенант. С первого взгляда он узнал человека, с которым поссорился из-за тазика, и тут же все понял. Лицо его залилось краской.

Красноармеец не мог здесь повторить того, что проделал он в предбаннике: орден давал ему право бриться вне очереди, и к тому же подоспела очередь лейтенанта.

Парикмахер ждал, стоя у кресла.

Тогда, привставши и обращаясь к красноармейцу:

— Прошу вас, — сказал лейтенант. — Да, конечно, я прошу вас. — И в его голосе можно было услышать приказ, смущение и досаду.

Сам слегка смутившись, но с веселой и довольной улыбкой, красноармеец сказал:

— Пожалуйста, брейтесь, товарищ лейтенант, я дожидаюсь своего мастера, — хотя в этой банной парикмахерской был только один парикмахер.

Они опять начали препираться, два молодых человека, лейтенант и герой-красноармеец, и на этот раз их препирательство шло весело.

Все же в конце концов сел лейтенант.

У сына жила его мать-старуха.

Из своего угла она время от времени говорила бранные слова, а иногда кидалась тарелками.

Не простая была старуха, а тронутая.

Соберет объедки и показывает соседям:

— Смотрите, чем кормят меня мои дети.

А это было даже забавно: за восемьдесят лет, а вернется с гуляния — жалуется, что к ней приставал мужчина. И опять говорит соседке, блистая глазами:

— И знаешь, дочка, я боялась его, а не могла выругать и прогнать.

Старуха думала о самой себе, что в делах нравственности она не очень тверда.

За морем у этой старухи жил ее второй и когда-то любимый сын, старуха не теряла надежды повидать его перед смертью.

Старуха не только бранилась и кидала тарелки, но иногда вспоминала те сказки, что слышала в детстве, и рассказывала их детям квартиры.

Так шли годы, изменялись государства, кипела, волновалась жизнь Заграничный сын старухи тоже женился и прислал карточку своей молодой жены.

Старухе не понравилась и эта невестка. Стала чаще кидать тарелки.

Не сразу удалось младшему сыну выхлопотать и устроить приезд своей матери, но устроил. Прислал на дорогу денег.

Нужно было оставлять свой угол и ехать.

Ехать к сыну, в ту, другую страну, можно было только морем или лететь по воздуху.

— Ну что же, — решила старуха. — Другие летают.

Не напрасно так хорошо, так душевно помнила старуха сказки, слышанные в детстве.

Однако в последнюю минуту сробела.

— Ну что же, — говорят ей, — тогда придется тебе ехать морем дней шесть.

Конечно, отправить старуху хотелось как можно скорее, а старуха побоялась долгого одинокого пути.

Решилась окончательно, во время сборов, ожесточась, бросила еще одну тарелку, но по трапу взошла в самолет твердо.

Сразу познакомилась с дамой, соседкой по креслу, рассказала ей, куда, к кому она едет, показала карточку сына и невестки и сказала:

— Приеду — разведу их.

А стакан полетел в воду вот почему.

Битый час Петька ревел — нужно было пить молоко, — тогда его заперли в каюте одного. Он садился на пол каюты, выл и колотил пятками по полу. Реветь ему давно уже надоело, скоро уже и пристань. В досаде он схватил свой стакан и вышвырнул его за окно.

Стакан шлепнулся в воду и чуть не захлебнулся. Молоко растеклось по воде, волна плеснула в стакан, умыла его, подбросила, перевернула на другой бок и понесла. Так и плыл стакан с широко раскрытым ртом, переваливаясь с боку на бок, едва переводя дыхание.

Вода была густая и тяжелая. Волна была высокая и хлесткая. К вечеру вода потеплела, и стакан начало прибивать к высокому каменистому берегу; он задрожал: волна толкала его прямо на острый камень. Собрав все силы, стакан попробовал увернуться, и ему удалось: он запутался в водорослях и осел на дно между камнями.

Так пролежал он много дней, покрываясь песком, камешками, травой.

Однажды пришла рачиха. Стукнулась своей рачьей шейкой о стакан, оглянулась и удивилась: ничего нет, а толкается. Попробовала еще раз — и снова стукнулась. В удивлении она долго ходила вокруг да около, широко расставляя клешни и приподнимаясь на них, покуда не заползла внутрь стакана.

— Что я нашла! — воскликнула рачиха. — Это же и есть хрустальный дворец. А кто нашел? Я.

Тут она и поселилась.

Сюда она и мужа привела.

Ничего, обжились.

Однажды в стакан попал солнечный зайчик. Зайчик запрыгал в воде, и стакан засверкал. Рачиха глянула, и — ах! — она увидела в стенке дома свое отражение.

Побежала за подругами.

— Смотрите, — говорит, — меня две. Вот я, а вот еще я. А чей дом? Мой. А кто нашел? Я. А кого две? Меня. Я самая умная среди вас. Понятно?

Теперь, чуть утро, рачиха ходит перед своим домом, подбоченивается, шевелит клешнями, поглядывает на свое отражение: «Ах, какая же красавица!»

И стала совсем задирать нос.

— Девушки, — попискивала она, — и мой дом — хрустальный дворец, и я — красавица. Кто хочет посмотреться в стенку, пусть по утрам приносит мне самые красивые травинки, буду ими повивать клешни, будет такая мода. Да смотрите мне, чтобы травинки и зеленые, и красные, и желтые.

Девушки-рачихи были веселые и франтихи. Стали таскать травинки, чтобы в стекло смотреться, стали и себе клешни обвивать. А рачихе это не понравилось. Прямо не говорит, а сердится.

— Ты, дура, что принесла? Вон! Достать мне золотистых. Говорят, есть такие в соседнем пруду. Да, кроме того, достать мне таких ракушек, чтобы можно было на усики надевать.

Она уже представляла себя с ракушками на усах. До чего же это должно быть красиво! До такого еще никто не додумывался!

— Да что ты, дорогая! — отвечают ей девушки. — Как же это в соседний пруд или в море можно пройти?

— Вот как хотите, так и идите. Смогла же я хрустальный дворец найти.

Лупит девушек по щекам и приговаривает:

— Я — настоящая царица. Чей хрустальный дворец? Мой. Кого две? Меня. Что скажете?

Важный старый рак, до того старый, что его скользкая черная скорлупа потрескалась, муж рачихи, молчит, шевелит длинным усом, растопыривает клешни; он давно уверен, что умнее его жены нет никого на свете. Он-то уж это знает! А девушкам возразить нечего: что они видели на своем веку здесь, в плесе?