Прикосновение к человеку

И голос мой прозвучал глухо, неправдиво. Получилось совсем не то, чего я хотел и чему учил меня Митька. Опять эта судорожная, холодящая пауза, глухота недомолвки вместо грубого, решительного требования мужчины, но девушка поняла меня. Она сказала, отнимая у меня свою руку:

— Ах, какая я трусиха!

Митька Шухман, вбивший сегодня два мяча, уже шел к нам в белых бутсах, с баульчиком в руке и в красном галстуке.

— Если нет, я больше не приду, — проговорил я.

— Как я презираю себя, — сказала Катя, потом добавила: — Хорошо. Семнадцатого.

— Здесь? — спросил я, покачнувшись от неожиданности.

— Если хочешь, здесь, — еще тише отвечала девушка.

— Привет! — прокричал, подходя к нам, Шухман, и я сразу возненавидел его.

Он хвастливо заговорил о том, как удалось ему сегодня обмануть вратаря.

— А ты падай вовремя и в тот уголок, куда бьют, — сказал он назидательно.

— Что-то очень глубокомысленно, — возразил я, чувствуя в этом какой-то намек.

— Ха, вы, кажется, поцеловались, — продолжал Митька. — У вас такой вид.

— Лишь бы не такой дурацкий, как у тебя, — все, что я смог ему ответить.

Катюша молчала. Мы вышли к трамвайной остановке. Она попросила не провожать ее. Улыбнувшись, она вспрыгнула на подножку и помахала нам свободной рукой. Она стояла вполоборота к нам, тесно сжав ноги, каблучок к каблучку.

В этой девушке было все, чего может пожелать потревоженное воображение.

Жадно и недружелюбно Митька спросил:

— В самом деле, дорого́й, что у вас произошло?

Я выдерживал характер два дня, на третий пришлось все рассказать: через день предстояло решительное свидание, а у меня не было ни денег, ни твердого плана. Сдавшись, я получил в тот же вечер сводку цен на номера в гостиницах, а накануне, семнадцатого, подняв меня с постели, Шухман передал мне червонец.

— Цени, гад, — прошептал он при этом.

За ширмой спала старшая моя сестра.

Вернувшись в постель, я долго не мог уснуть — как вчера и как позавчера — и лежал, слегка испуганный серьезностью того, что произошло. Иногда я вздрагивал от воображаемой близости Катюши, от учащенного сердцебиения, от нового для меня сложного чувства тайны страха и счастья. Не может быть, чтобы она обманула меня…

Апрельские ночи на юге теплые. За полуоткрытыми окнами шуршал медленный дождь — прошелестел и затих; но беззастенчивое сопение Маши, моей сестры, продолжалось; прежде я не замечал его, сейчас оно раздражало. Я лежал, как больной, не в силах уснуть. Все перепуталось в моей девятнадцатилетней душе. Получив деньги, я остался с глазу на глаз со своим замыслом, действительность приблизилась, и теперь это было вовсе не то, что переживал я полчаса тому назад. В прежние ночи казалось, что я выскользнул из привычного в новый, просветленный мир, но сейчас все реальное возвращалось, мстительно овладевая душой.

С темного неба в окно смотрела круглая маленькая луна. Я ворочался, дурил и потел. Уйти было некуда. Проснувшись, Маша заворчала, что это безобразие — курить среди ночи, и так дышать нечем.

— А ты не храпи, — зло возразил я.

Наконец я заснул, но своей тревоги не переспал; когда я проснулся, в душе было все так же нехорошо и тревожно.

За это время на дворе позеленело. Кричали дети, чирикали воробьи. Маша еще спала. Я оделся, стараясь не видеть смятых ее чулок, небрежно сунутых в туфли.

Этот день посвящался мне, но ликования не было.

Я слонялся по городу, избегая встречи с Митькой Шухманом. Теперь мне стало понятно, что так язвит меня: день, который принадлежал мне, я делал днем Митькиного увеселения.

Встреча с Катей была назначена на шесть. Я успел несколько раз пройтись мимо «Большой Московской», но в конце концов выбрал «Аполло»; с тихой улицы каменные ступеньки вели в небольшой холл; спокойный старик, похожий на часовщика, писал за своей конторкой. Он даже не посмотрел на меня, когда я стал разглядывать доску с фамилиями приезжих.

И запах старого, полутемного помещения успокаивал, внушал доверие.

Митька советовал снять номер заблаговременно. На этом он особенно настаивал, но я решил поступить вопреки Митькиному наставлению, хотя, отойдя от гостиницы, и пожалел об этом.

Как сложно, затруднительно и туманно было все впереди. Времени, однако, оставалось уже в обрез, нужно было действовать, если я решился на борьбу с Митькой…

Не сомневаясь, что Митька рыщет по стадиону, в пять часов я стоял против ворот дома, в котором жила Катюша.

Она появилась в красной фетровой шляпе. Под расстегнутым красным пальто было видно белое платье, несколько, пожалуй, короткое для ее возраста. Она переступила через высокий порог калитки и, заложив руки в карманы, быстро пошла вдоль улицы. На одну минутку я испытал то состояние, в котором позволительно было все, потому что все было просветлено.

Нагнав ее, я позвал:

— Катя!

Она обернулась.

— Скажите, он тут! Здравствуй!

— Перейдем на ту сторону, — пробормотал я в замешательстве.

— Пойдем. Ты давно?

— Да нет… а впрочем, давно.

— Ну, сколько?

— Не знаю. Не очень давно. Ты шикарная.

— Что? Шляпа?

— Да.

— Тебе нравится?

— Конечно. У тебя нет спичек?

— Нет, спичек нет.

— Действительно, откуда у тебя спички? Глупо.

Мы перешли через улицу.

— Ну, куда мы пойдем? — спросила Катя.

Я сломал папиросу и взял другую.

— На стадион не хочется, — отвечал я неопределенно. — Пойдем так.

— Попробуй — влезет в карман? — она взяла мою руку в свою и сунула ее в карман пальто. — Влезла. Хочешь, пойдем ко мне?

— К тебе?

— Да. Сегодня никого нет.

Она смущенно тряхнула головой и зарумянилась.

— К тебе! — повторил я. — Ха, это, пожалуй, интересно. — И с этой фальшивой ноты началась подлость.

Катя быстро оглянулась, но все же не поняла меня. Мы шли молча. Я вспомнил старичка в гостинице «Аполло». У ворот дома я вынул руку из Катюшиного кармана. Пропустив Катю вперед, я всунул руки в собственные карманы, и девушка прошла впереди меня через двор.

Я почувствовал облегчение, когда мы ступили на темную лестницу. Катя вынула ключик и отперла дверь.

— Ну вот… входи.

Ключик застрял в замке.

Едва ли прежде могло случиться так, чтобы в тишине, оставшись вдвоем, один из нас не пожал руки другого. Но вот дверь захлопнулась, а я сказал:

— Так-с… значит, ты одна, — и почувствовал на своем лице глупую, резиновую улыбку.

Катя, не зная, видимо, что делать дальше, остановилась в передней перед зеркалом, поправляя рассыпавшиеся волосы. Пальто и шляпа уже брошены на столик.

От моих шагов зазвенела стекляшка на люстре в большой тяжелой столовой. Катя, очевидно, почувствовала мою неуверенность.

— Они уехали в «Аркадию», — объяснила она, — чудная погода.

Я заметил:

— Живешь шикарно.

— Я и прислугу выпроводила, — продолжала Катюша. — Пройдем ко мне в комнату.

Тут все было неожиданным. Я никогда не видел таких комнат. Перед окном сияла ярко побеленная стена, местами осаждаемая порослью дикого винограда, и тут, в комнате, необыкновенно опрятны были столик с туалетными принадлежностями, полка с книгами, небольшой шкафчик и узкая постель. К накидке была приколота пунцовая шелковая роза.

Катюша села.

— Канапе, — угрюмо сказал я, потоптавшись.

— Что? — удивилась она. — Канапе? Нет, это не канапе — диванчик. Может, тебе не нравится тут?

— И Северянин тут же, — констатировал я, осматривая полочку с книгами.

— Ты садись, — сказала Катя. — Отдохни чуточку.

— Чуточку? Ну и словцо.

— Посидим и пойдем, — неожиданно тихо сказала Катя. — Вот я только напьюсь воды.

Я шагнул к ней.

— Ты хотел покурить, — опять сказала она. — Вот спички.

То, что произошло дальше, я могу объяснить себе только одним: ничего не дается незаслуженно.

Справедливость подстерегла меня и здесь, только она не вполне уследила за мной.