Остров русалок

Иногда матушка и другие хэнё возвращались на берег в полдень, чтобы покормить младенцев. При этом ныряльщицы поглядывали на нас и периодически кричали, чтобы мы гребли руками сильнее или делали вдох поглубже для тренировки легких. Но обычно им некогда было в рабочий день приплывать на берег, и после полудня над деревней стоял плач голодных младенцев. Отцы пытались их успокоить, но все бесполезно: молоко было только у матерей. К концу нашего второго лета Ми Чжа достаточно хорошо плавала, и мы уже начали нырять на глубину примерно в метр — одна из нас прятала что-нибудь под камнем, чтобы другая нашла, или мы тыкали пальцем морской анемон и наблюдали, как он закрывается.

Конечно, лето предназначалось не только для игр. В шестом месяце лунного календаря мы собирали ячмень и сушили его во дворе между маленьким и большим домом. Мы помогали матери убить петуха — для этого существовала специальная церемония, и потом мы этого петуха готовили и подавали бабушке, чтобы ее не мучили старческие болезни. Мы научились смешивать золу с водорослями, чтобы получилось удобрение, и носили его к нам на поле. Сажали гречиху и занимались бесконечной прополкой. А где-то около седьмого числа седьмого месяца по лунному календарю — в августе по-западному — делали каль-от, специальную ткань, окрашенную соком незрелой хурмы. Хурма содержала танин, благодаря которому материал не задерживал запах и не закисал, поэтому такую одежду можно было носить не снимая несколько недель, и она при этом не воняла. Еще такая одежда не промокала и отгоняла москитов, к ней не цеплялись щетинки ячменя, а поскольку сок хурмы делал ткань прочнее, она не рвалась, даже если зацепишься за колючку. Из каль-от шили все что угодно. Даже Ми Чжа носила брюки, рубашки и куртки, сшитые из такой ткани, — из своей нарядной городской одежды она давно выросла. Мои штаны и рубахи из каль-от донашивали младшие братья и сестра, а Ми Чжа свою сохраняла.

— Когда у меня будут дети, — говорила она, — мягкая выношенная ткань пойдет на пеленки и детские одеяла.

Мне-то еще не приходило в голову, что у меня когда-нибудь появятся дети.

Каждую осень склоны Бабушки Сольмундэ пылали огнем желтых, оранжевых и красных листьев. В это время года мы с Ми Чжа любили забираться на ореумы — небольшие вулканы, которые породила Бабушка Сольмундэ во время извержений. Мы с подругой глядели на поля, раскинувшиеся под нами лоскутным одеялом; в небе не было ни тучки, вдали поблескивал океан, на ореумах повыше стояли древние сторожевые башни, с которых когда-то сигнальные огни предупреждали островитян о приближении пиратов. Мы сидели на склонах часами и разговаривали. Я любила слушать истории Ми Чжа про жизнь в городе — они казались мне одна другой фантастичнее.

Как-то Ми Чжа упомянула, что в городе есть электричество. В ответ на мой вопрос, что это такое, она рассмеялась.

— Оно освещает комнату, и не надо жечь сосновую смолу или масло. На улицах есть свет, и в витринах магазинов горят цветные лампочки. Электричество — оно… — Между бровей у Ми Чжа залегла вертикальная складка, так сильно моя подруга нахмурилась, соображая, как лучше описать мне это неосязаемое нечто. — Оно японское!

Еще у Ми Чжа и ее отца было радио. Она пояснила, что это такой ящичек, из которого раздаются голоса, а сделали его в Японии. Такое мне тоже трудно было себе представить. Меня очень удивляло и смущало, что у японских демонов столько чудесных вещей.

Ми Чжа рассказывала про автомобиль ее отца — автомобиль, подумать только! — и про то, как отец ездил через весь остров по дорогам, которые построили японцы. А я не видела в жизни ничего, кроме телег, запряженных пони, да еще иногда грузовиков, на которых хэнё увозили на дальние водные работы в других странах.

— У японцев отец управлял бригадами дорожных рабочих, — объяснила Ми Чжа. — Он помог им впервые соединить дорогами все четыре части острова.

А я ничего в жизни не видела, кроме Хадо.

— Моего отца все очень уважали, — говорила мне подруга. — Он меня любил и заботился обо мне. Он покупал мне игрушки и красивую одежду.

— И кормил! — напоминала я, потому что мне нравилось слушать про блюда, которые я никогда не пробовала: гречневую лапшу с фазаном или жареную конину со специями с предгорья. Я-то знала только свинину или морских тварей, так что все это казалось мне невероятным, но очень вкусным. А еще сладкое…

— Представь себе: ешь и улыбаешься так широко, что даже лицо болит. Вот так себя чувствуешь, когда лакомишься конфетами, мороженым, пирожными или вагаси и аммицу.[7]

Но разве мне доведется попробовать западный или японский десерт? Никогда.

В городе у Ми Чжа были товарищи по играм — это мне тоже было сложно понять даже после ее рассказов про прятки и догонялки. Зачем вообще нужны игры, которые не учат ничему полезному, например нырять за моллюсками или собирать водоросли? А еще мне сложно было вообразить, каково Ми Чжа жилось в доме посреди фруктового сада с прудом, где слуги разводили рыбу для семьи, так что голодать никогда не приходилось.

Ми Чжа прекрасно понимала, сколько она потеряла. Обычно ей нравилось рассказывать мне о прошлом, но иногда она начинала грустить. Тогда я обычно предлагала ей достать отцовскую книжку, и мы вместе листали страницы. Это был справочник, которым отец Ми Чжа пользовался при поездках по острову. Поначалу Ми Чжа еще помнила значения некоторых иероглифов — «бензин», «восток», «дорога», «гора», «мост», — но шли месяцы, некому было напоминать ей иероглифы, и она разучилась читать. Но в символах на книжной странице все равно было что-то загадочное и даже волшебное, и Ми Чжа нравилось сверху вниз вести по ним пальцем и «читать» мне рассказы о богинях и матерях, которые она выдумывала на ходу.

Есть такая поговорка: «Под дождем не замечаешь, как промокает одежда». Это значит, что изменения происходят постепенно, и трактовать эту поговорку можно двояко — как в положительном, так и в отрицательном смысле. Положительный пример — это дружба, которая со временем становится крепче. Сначала вы просто знакомые, потом хорошие приятели, потом становитесь еще ближе и понимаете, что превратились в лучших друзей и по-настоящему любите друг друга. Отрицательный пример — преступления. Человек крадет мелочь, потом что-то посерьезнее, и вот он уже настоящий вор. Суть в том, что, когда только начинает моросить, не понять, насколько сильно в итоге промокнешь. Но у нас с Ми Чжа, в отличие от большинства людей, были осязаемые доказательства нашей растущей близости, потому что, как она и предложила в день нашего знакомства, мы отмечали важные мгновения памятными рисунками. Ми Чжа ценила книгу, которая осталась ей от отца, но без колебаний выдирала страницы, чтобы сделать копию. Обычно одна из нас держала листок, а другая терла по нему углем, чтобы сохранить зазубренный контур раковины, выигранной в соревновании по плаванию; узор деревянной двери моего дома в память о том, как Ми Чжа первый раз у нас ночевала; поверхность первого тевака, который сделала для нее моя мать, будто взаправду была матерью и ей тоже.

* * *

Когда нам исполнилось девять, деревенские хэнё помогли организовать выступление против японцев по всему острову. Матушка тогда начала ходить в вечернюю школу в Хадо. Насколько я могла понять, чтение и письмо ей не очень-то давались, зато они с подругами научились взвешивать улов, чтобы их не обманывали. Еще она узнала о своих правах. При поддержке молодого учителя — мать говорила, что он интеллектуал и левак, — группа из пяти хэнё объединилась, чтобы бороться с правилами, которые японцы навязали ныряльщицам. Моя мать в эту первую группу не входила, но пересказала нам услышанное от активисток:

— Японцы не платят нам справедливую цену. Забирают себе слишком большую часть. Сорок процентов! Как нам жить на оставшееся? А некоторые японские чиновники-коллаборационисты вывозят собранный нами агар-агар через порт Чеджу и наживаются на этом.