Три. Ему десять, и Бьердэ, сидя с ним под персиком, рассказывает о детстве на Холмах. Как было холодно, но здорово носиться по цветущим пустошам; как стреляют фейерверки, которые мастера изобретают для празднеств братьев. Как легко старейшины пришивают на место оторванные конечности и прогоняют безумие; как молятся о чудесах, и чудеса случаются. Чудеса для короля, графов, всякого… за себя пироланги обычно не просят. Они ничего не хотят ― может, потому их просьбы слышны богам отчетливее грома. А вот Бьердэ однажды осмелился и попросил.
― О чем же? ― спрашивает Вальин.
― Найти дом, где мне будет хорошо.
Над ними пролетает летучий кораблик: шар из ткани над лодкой, крохотная печка, вырезанные фигурки пилотов. Игрушка оттуда же, с Холмов. Вальин ловит ее и чувствует, как бьется под днищем механическое сердце.
― Но на Холмах столько замечательных вещей! Как можно оттуда…
Бьердэ грустно улыбается:
― Я хотел не вещей.
― А я слышал, у вас ледяные сердца…
Зря он это ляпнул. Но Бьердэ не обижается.
― Лед всегда тает, рано или поздно.
Тает. Тает. Тает.
Четыре. Ему одиннадцать, и он слушает исповедь, сидя в закутке за белой завесой. Она одна из многих, но повторяется раз за разом, одним и тем же срывающимся голосом. Вальин уже знает, что с ним говорит Идо ди Рэс. «Я… я люблю его и ненавижу, я хочу бежать и лечь к его ногам… почему я ― не такой?»
Каждый раз Вальин вспоминает встречи с ди Рэсами на празднествах. Как учитель кладет бледную руку на плечо ученика, как улыбается ему и о чем-то спрашивает, внимательно слушает. Если бы хоть кто-то так слушал его, Вальина, так хотел видеть его рядом, так к нему прикасался. Отец вправе больше любить Эвина, Ширхана не обязана любить никого. Умом Вальин понимает это. Но, слушая Идо, хочет схватить его за горло и встряхнуть. «Ты счастливый! Ты не знаешь, какой ты счастливый!» Но он сидит, сложив руки на коленях. И говорит:
― Иди. Твори. Борись. Радуй его.
Идо отвечает ему: «Я буду бороться».
Бороться. Бороться. Бороться…
Пять. Ему двенадцать, и вокруг зеленеет праздник оленерогой богини. Женщины и девушки, несмотря на холод, танцуют босиком на долинной траве, мужчины ― с ними или жгут на костерках прелые листья. Вирра-Варра беспокойна, в фиирт она покидает мир ради странствий по другим, проживает там жизни, влюбляется, погибает… люди провожают ее и встречают друг друга. В Зеленое Прощание зовут замуж и напоминают о том, как ценят кого-то. Друзьям на головы надевают венки из поздних цветов, а любимым ― гирлянды из них же, на шеи.
Вальин ищет Сафиру. В его гирлянду вплетены желтая пижма и чертополох, который он бережно избавил от иголок. Сафиры нигде нет, нет… но вот он находит ее ― в миг, когда отец украшает ее гирляндой из разноцветных роз. Накидывает, словно петлю на шею, целует в губы, ничего не стыдясь. Резко бросает в жар.
Вальин уходит, чтобы не попасться Сафире ― покрасневшей, счастливой, ― и находит Ширхану, сидящую у одного из костров. Мачеха грустит; белокурые волосы ее красиво блестят в огне, но он же обнажает то, как быстро стареет ее лицо. Она резко поворачивается.
― Что тебе нужно? Что смотришь?!
Знает. Конечно, она все знает, поэтому глаза так блестят. Вальин, не ответив, сворачивает свою гирлянду в несколько колец, надевает этот пышный венок мачехе на голову и уходит. Вслед летит злое, печальное:
― В кого? Ну в кого ты такой?..
Такой. Такой. Такой.
Шесть. Ему семнадцать. Он сидит с Эльтудинном у реки, вода которой становится все прозрачнее, и слушает о его семье. Об отце, которого отравили и чьи добрые традиции попрали. О братьях, которые исчезли, пытаясь его спасти. Он знает, какой вопрос ранит врага сильнее прочих, и потому не спрашивает: «Почему же ты не поехал за лекарством?» Вместо этого он протягивает руку, на которую Эльтудинн смотрит удивленно, но все же пожимает.
― У тебя нет совсем никого? ― тихо спрашивает Вальин. Подбородок Эльтудинна вздергивается упрямо, гордо.
― У меня есть я.
Может, это звучит мальчишески в новом, таком огромном и злом мире, но дышит силой. Вальин уже знает, что не сможет так. За спиной еще живой корольНезабудка, рядом Арнст, и графы, и бароны, которых он без особого разбору допускает ко двору, чтобы приглядеться…
― А у меня никого, ― тихо говорит он, потому что не может лгать.
Ни-ко-го. Но он помнил, как тогда сжали его руку.
Всполохи памяти становились все ярче, но за них было не уцепиться, их глушил шум. Море. Кажется, шумело море. И снова кто-то кричал:
— Мой король!
Семь. Ему восемнадцать. Они гуляют с Арнстом по побережью и говорят о ерунде. В штиль Вальин по-прежнему любит эти бухты, а Арнст тоскует по морю всегда. Вальин давно привык к тому, как он красив, привык к собственной блеклости ― и ему самому по душе скитаться плечом к плечу с живым богом Войны. Арнст шутит об одном толстом казначее. Они оба смеются. И в этот момент кто-то хватает Вальина за плащ, заставляя развернуться.
― Тьма всегда будет с тобой.
Арнст тянется к мечу, но Вальин останавливает его. Сафира Эрбиго ведь только улыбается бескровно, и сверкают ее глаза-угли, и колтунами стоят рыжие волосы. Они никогда такими не были. Она вся была другой.
― Остериго! ― вдруг взвизгивает она, приглядевшись и к Арнсту. ― Что ты так смотришь, что? ― Она бросается вперед, раскинув руки. ― Обними!..
Арнст не поднимает оружия, но шарахается, даже вскрикивает и в следующий миг грубо отталкивает ее, так что она падает на песок. Он панически боится сумасшедших, однажды даже предложил жутковатый закон о том, что их нужно топить. Вальин послушно идет за ним, ощущая нервную хватку на локте.
― Мало ли что она сделает… ― Арнста трясет, голову он вжал в плечи.
А вслед летит:
― Да будьте вы прокляты!
Прокляты. Прокляты. Прокляты.
Восемь. Ему двадцать, он просыпается в Жу после долгой хвори. Не знает, сколько прометался в лихорадке и о чем бредил, но голова удивительно легкая ― может, от бархатной тишины, нарушаемой только журчанием ключа. Где он? В отдалении резные перила, над головой ― такие же арки, все в арабесках. А рядом ― мраморный фонтанчик в виде змейки. Там и поет, окутываясь облачком пара, вода.