Берег мертвых незабудок

Зрячий глаз Вальина обвел длинные ряды ничем не прикрытых тел, потом ― живых, роющих ямы. Во взгляде что-то отразилось, но Эльтудинн не успел поймать этого чувства, только больше красного проступило на ткани. Скорее всего, Вальин кусал губы, сдерживая отчаянный вопрос: «А это, это разумно?» Но вдруг он заговорил снова ― мягче, чем прежде. И беспомощнее, словно сам теперь оправдывался за что-то:

— Купить себе облегчение кровью… нет. Я так не могу. Никогда.

Эльтудинн вздохнул. Жертвоприношения, так или иначе связанные с людьми, всегда были на Общем Берегу камнем преткновения. Многих отвращал обычай зарывать под алтарями Дзэда и Равви кости погибших врагов. Не все понимали любимое подношение Дараккара ― слезы обиженных и оскорбленных. И особенно пугали людей предпочтения Варац: Богиня-Черепаха правда любила, чтобы во славу ее хотя бы раз в прилив убивали одного-двух младенцев ― недоношенных, или родившихся без пары конечностей, или полу-придушенных пуповиной. Эльтудинн не спорил: это жестоко, но… в землях, где подобные жертвы приносились добросовестно, дела обычно шли лучше, чем там, где хитрили: кости заменяли ветками, слезы ― морской водой, а младенцев ― зверями. Жу, следовавший всем обычаям, был тому лучшим доказательством.

–Mortus er Shill’, ― тихо напомнил Эльтудинн простую формулу, с которой обычно заносился ритуальный нож. ― Смерть ради Жизни.

Вальин лишь нахмурился ― как когда-то хмурился его отец, тоже предпочитавший ветки, воду и зайчат. Скрестил на груди руки:

— Ты знаешь, я чту Дзэда, Вудэна, Джервэ… но культ Варац страшит меня. Почему одни, тем более дети, должны умирать, чтобы другие жили?

Спор вряд ли имел смысл, но Эльтудинн не хотел так просто отступаться: эта бледность, кровавая улыбка, хриплый голос мучили его. У него не было иных лекарств, ни у кого их не было даже в лучшие времена, а это ― пусть кровавое ― было проверенным и благословенным. Поэтому Эльтудинн упорно, почти остервенело искал в изнеможденном рассудке хоть какие-то доводы и, как ему казалось, нашел наконец один.

— Их жизнь все равно была бы страданием, ― сказал он, вполне веря себе: он не представлял, как жил бы без руки, слепым или не способным ходить. ― А так, раз пройдя смерть, может, они даже получают право на новую жизнь, в здоровом теле…

— Или просто уходят в небытие, так и не узнав мира? ― Тут Вальин словно спохватился, и усмешка его стала злой. ― Впрочем, этому сейчас можно даже позавидовать. ― Он помедлил, глянул особенно пристально, так, что почти захотелось отшатнуться. ― Да. Пожалуй… жаль, что жертвой Варац не стал когда-то я.

«…Жизнь была бы страданием». Сначала захотелось зарычать и ударить его, потом ― взять за плечи и легонько встряхнуть, будя, но в конце концов Эльтудинн просто сомкнул ресницы. Нужно было собраться. Удавить все ненужное, способное привести к ссоре или усугубить боль любого из них. Принять справедливость слов ― вернее, чужое право верить в них. Но спустя всего миг губы сами упрямо, твердо шепнули:

— Нет, не жаль. ― Он окончательно овладел собой, открыл глаза, и пришла новая, уже другая вина. Пришлось продолжить: ― Но… прости, что я заговорил об этом. Это твой, только твой выбор, и…

Он осекся: слова обессмыслились, застряли в горле. Потому что из ответного взгляда исчезла малейшая тень упрека или страха, там появились благодарность и… тоже вина. Казалось, Вальин хочет сказать что-то вроде «Я не смею так сетовать на судьбу, спасибо, что я могу делать это хотя бы с тобой». Но, подойдя еще на шаг, он прошептал лишь:

— Порой я не понимаю… что привело тебя ко мне и так держит рядом? Вряд ли одна лишь судьба, которая с нами играет. ― Он пропустил меж пальцев волосы, отряхнул руку с усталым отвращением: несколько тут же выпали. Они еще казались густыми, но за последние сэлты их словно покрыла пыль, сделав тусклее, а концы начали сильно сечься.

— Ты… ― начал Эльтудинн. «Ты когда-то казался мне похожим на одного человека. Порой кажешься до сих пор. То, что вас отличает, для меня еще дороже. И я не хочу, чтобы с тобой случилось то, что с ним». Но на этот ответ так и не хватило мужества, как не хватало прежде, потому он лишь шагнул уже почти вплотную и заглянул Вальину в лицо. ― Оставим это. Ты в большой беде. Тебе лучше подумать еще раз.

«Не только о себе». Добавить это он не смел, понимая: они даже поймут это по-разному. Вальин услышит «…но и обо мне». Даже если сутью будет «…но и о мире». Что бы он ни услышал сейчас, он явно расстроился сильнее и словно сбросил болезненное наваждение. Отступил на полшага, отбил атаку парой простых хлестких фраз.

–Тебе лучше было не нарушать перемирия и не тревожить меня. ― Он закашлялся. ― Чего ты боялся? С чего сейчас?.. ― Устало сомкнулись припухшие веки, дрогнул голос. ― Нет… не здесь. Давай уйдем куда-то, где будет чуть менее затхло и где… ― снова он открыл глаза, огляделся, поймал несколько взглядов солдат, ― где мы не будем злить всех одним своим существованием. Они это заслужили, нет?

Заслужили. Как никто. Жестокий обычай ― рыть общие могилы с врагом ― существовал с первого боя, редко когда нарушался, но, увы, ни к чему пока не вел. Да, отбросив оружие и взяв лопаты, солдаты словно забывали, как еще недавно кидались друг на друга, но не начинали и говорить. Они словно… увядали, сжимались их разбитые губы, а окровавленные лица принимали странные выражения: как у ветхих небрежных статуй. Эльтудинн надеялся, что люди хотя бы думают. Хотя бы о том, как все бессмысленно.

Он не ответил, лишь кивнул и, плавно обойдя Вальина, направился прочь с наполовину выжженной пустоши. Холодный ветер ― будто скользкий, липкий, ― ударил в лицо близ чахлой еловой рощи, тянущейся до самого горизонта. Эльтудинн не остановился, не обернулся, прибавил шагу. Теперь он поднимался на ближайший свободный от построек холм, зная: за ним идут, как шли всегда или как шел он сам, когда наставало время переговоров. Только король. За королем. Они воевали с тысячами, но говорили лишь вдвоем, без протоколов и свидетелей.

Он выбрал скверное место: вид на ямы и пепел стал лишь лучше. К тому же продолжало дуть, но, обернувшись, Эльтудинн увидел, что Вальин, переставший дрожать и шататься, почти исступленно подставляет ветру лицо. Ветер не был морским, а дул из глубин континента, нес стылую хвойную сырость и колючий снег с гор, вот почему в серых глазах читалось облегчение. Вальин прислонился к кривой, наполовину голой, пораженной короедами ели, а потом тяжело осел меж корней и запустил в волосы пальцы.

— Сколько можно? Я так устал…