Берег мертвых незабудок

Но Мастер покачал головой. Взгляд его оставался отчужденным, холодным. Идо даже испугался, что змею заметили, что мысли его наконец-то ― впервые за много приливов ― угадали. Но Мастера, похоже, не волновали змеи, он думал скорее о спрутах. Отвернувшись наконец от полотна и потерев веки, он покачал головой.

— Нет, Идо, сейчас не до того. Мы будем писать другое, значимее. Очень скоро. И…

За окнами вдруг загрохотало. Мастер болезненно вздрогнул: он теперь часто вздрагивал от резких звуков. Волна шума ширилась и крепла, растравляя воздух; зазвенел даже кувшин на подоконнике. Идо нахмурился: а ну как стреляют? Мастер отступил и зажал уши. В чеканный стук и лязг тем временем вливались иные звуки: барабанная музыка, вой труб и пение ― заунывный хор сильных молодых голосов. Отпевание… поначалу Идо решил, что это отпевание.

Но это был марш.

«Мы срежем гниющие ветви!..»

— О нет, ― прошептал Мастер устало. ― Опять.

Кажется, войска света выдвигались в поход на тьму.

Эльтудинн часто видел это во сне: юноша, с чьей разбитой тенью он говорил под сводами храма, мчится на него с обагренным мечом. Слышал зовущий в атаку зычный крик и одновременно ― ломкий, дрожащий шепот: «Помни, что тебе всегда есть куда вернуться». «Я не люблю свое прозвание». «Ты кажешься мне замечательным человеком». «Я хочу, чтобы ты остался моим другом, а не слугой…» Другом, а не слугой. Другом? Врагом? Кем угодно, но не слугой. Мысль заставляла потом криво усмехаться, оттирая с губ кровь, а с сапог ― раскисшую грязь. Мир взбесился. Спятил. Постоянно дождило, Лува так испугалась творящегося внизу, что не появлялась на небесной лестнице, а если появлялась, занавешивала путь плотными облаками. Эльтудинн забывал постепенно ее свежее лицо. Это было так страшно, что в какой-то момент он нарушил подобающие темному заветы: нанес золотой образ богини на щит, заменил ею Вудэна, простиравшего по металлу черненые щупальца. Об этом возмущенно шептались некоторые в командном составе, в совете и даже на улицах, когда король по ним проезжал. Светлые боги, прежде столь почитаемые, были теперь у многих ― особенно у военных и знати ― в опале; их храмы перестраивались; жрецов изгоняли. Эльтудинн не всегда успевал, но старался это пресекать. На фанатиков ему было плевать, но он не мог забыть: в Ганнасе, в изгнании, всегда было тепло и ясно. А еще в прежнем Ганнасе впервые попытались чтить богов наравне. Но Ганнас не принадлежал Эльтудинну. К тому же в новом Ганнасе всех, кроме короля, слепил свет. Там темные боги многим ― хотя тоже не всем ― напоминали о черном прошлом.

Король… тяжело было думать о нем, не думать — еще тяжелее. В ночь похорон отца Вальин так доверчиво попросил даже не помощи ― разговора. А Эльтудинн, не отказав, остро, неожиданно, впервые за время изгнания почувствовал себя дома ― потому что кто-то уязвимый и хрупкий не испугался его, потому что этот кто-то нуждался в нем, а не в боге, которому он служил. Кто-то счел его добрым. Замечательным. Тем ироничнее, что первым содеянным им в Жу было снятие гербового перстня с руки дядюшки. Кольцо не сдиралось с распухшей фаланги; пришлось отрезать его с пальцем и долго чистить от мертвечины. Зато на руку Эльтудинна оно село будто влитое. А дальше Эльтудинн вышел к бунтующей толпе и сказал, что поможет возвести новый храм Войны вместо того, который разрушил Шинар Храбрый, Шинар-Трус. Если бы он знал…

Он не запомнил дня, когда все эти люди ― и прежние дядины союзники, и его же враги ― явились в Черный сераль, неся на кроваво-бархатной подушке корону из острых листьев чертополоха. Солдаты и священники, бароны и чиновники сказали: «Мы не желаем на троне Незабудку, свергнем его и возведем тебя». Эльтудинн, конечно, не согласился, не посмел бы, заявил, что претендует лишь на графский титул. Ему ответили: «Мы мстили за тебя, мы убивали ради тебя!» Это было лукавством: да, они расправились с дядей сами, но вовсе не желая порадовать какого-то изгнанника. И все же здесь Эльтудинн дал первую слабину, позволил себе то людское, что Вальин приписал и богам, ― почувствовал себя обязанным. «Я благодарен, но…» ― начал он и услышал резкое: «Защити нас, возглавь нас! Не смей трусить, мы ждали тебя!» Отдельные люди повышали голоса, в ответ он поднял меч. И тогда услышал от одного из ближних баронов, старика почти такого же немощного, как король: «Маар… ― он не кричал, его, наоборот, было едва слышно; он не атаковал, а упал в ноги, и волосы его, длинные, тусклые, с сильной проседью, коснулись кровавых узоров на полу, ― Незабудка обирает нас. Он требует хлеба, который я с трудом разделил между своими подданными и голодными соседями; он требует юношей в гвардию, а наши юноши не привыкли к фиирту и не хотят в край, от которого отвернулись сами боги. Маар, он не сможет даже одеть их, дать им сапоги, чтобы они ходили по этому злому снегу. И… он пустит их против нас же, когда в следующий раз мы не захотим поделиться хлебом». И вдруг они заговорили об этом все, заговорили наперебой, обиженно, разочарованно, испуганно.

Эльтудинн не запомнил также, кто первым произнес вслух горькое: «Маар, мы ненавидим короля. И никогда его не простим. А ты… простишь?» Все они знали историю его отца и братьев. Знали, зачем, кроме мести, он приехал. Знали ― и протянули корону снова. И он ее принял. Он был достаточно честен, чтобы понимать: когда он поглядел на золотые листья, им овладела не только жалость. И не только разумная тревога того, кого ошалелый народ либо провозгласит вожаком, либо убьет следующим. В нем подняла голову и гордость того, у кого когда-то отняли все, на что он имел законное право. Амбиции того, кто давно искал способ все исправить. Иллюзия, что так будет проще. За нее он особенно проклинал себя позже, поняв: путь любого короля этого мира ― путь в никуда, а уступки одним всегда множат злость других.

Вальин, едва понял, что происходит, почему в Долину стекаются люди, зеркально повторил безумную дерзость Эльтудинна. Переступил через себя еще раз, но дал бой. Сражались оба так, что потом Тьма и Свет долго не смели приближаться друг к другу. А когда бои стихли, по обе стороны зыбкой границы начала жалко возрождаться жизнь.