Берег мертвых незабудок

Эльтудинн Гордый быстро занял трон, начал наводить порядок в Долине, и даже его старые враги сплотились вокруг. Графство было вторым на Общем Берегу местом, свободным от холодов, и воспользовалось этим сполна: собрало хорошие урожаи, а вдобавок ― благодаря тому, сколь многие нуц занимались медициной, ― взялось за создание лекарств, более не доступных без пиролангов. Бедствующие соседи запросили помощи у Жу, понимая: от Ветрэна мало чего дождешься. Уязвленный тем, что сам помощи не получил, король сделал странное ― нарек Эльтудинна rocta, то есть темным, в корне изменив прежнюю суть этого слова, попытавшись приравнять к презрительному gan. Но вместо того чтобы ополчиться, люди потянулись к своенравному молодому графу лишь сильнее. Теперь еще и особые почитатели темных богов, независимо от положения, шли в Жу, привлеченные славой Чертополоха: вы подумайте, бывший жрец Вудэна, при котором храм никто не трогал! Может, и правда он сильнее короля, раз король храм не сберег и погряз в бедах? Светлые же нередко бежали от Эльтудинна к Вальину, испуганные иными мыслями: скверна изуродовала Ганнас и пришла сюда? Ну нет! Да и хотя сам Эльтудинн светлых храмов ни разу не тронул, среди фанатиков его были разные люди. Например, те, кто крушил статуи Дараккара, заявляя, что никакой справедливостью на Общем Берегу давно не пахнет.

После той первой битвы, подписывая необходимый обоим мир, Вальин и Эльтудинн глядели друг на друга в тяжелом молчании и, возможно, впервые понимали, насколько далеко зашла война, начатая лишь с храма. Меж ними дрожала незримая нить ― расположение, которое уже не могло ни на что повлиять, добрая память двоих, которой, увы, не хватало, чтобы образумить целые народы и даже одного сумасшедшего старика, требовавшего полного повиновения.

— Ты не присягнешь ему. ― Это не был вопрос.

— Этого не было бы достаточно. Ничего не как раньше. ― Это не был ответ, но вскоре оказалось, что слова пророческие.

Они так и расстались: не сюзереном и вассалом, а светлым королем и темным королем. Тому, кто уже носил титул лишь на словах, это не понравилось; он, конечно, обрушил на Вальина гнев, вот только гнев, видно, и забрал последние капли многовековой жизненной силы. Иллигис вытребовал у мужа младшей дочери обещание «продолжить воевать за прежний сад», но уже спустя несколько дней умер ― все под тем же чахлым деревом. Казалось, на этом можно заканчивать, обещание не придется выполнять… но к тому времени у каждого из королей был свой народ. И народы помыслить не могли о жизни под одной дланью, слишком много скопилось взаимных обид.

«Это из-за вашей скверны у нас так холодно и голодно!»

«Это вы ввели к нам войска!»

«Это вы украли последнюю принцессу и отдали замуж за чахлого урода!»

«Это ваш бог не вступился за моего господина, когда его пришли убивать!»

«Это вы защищаете того, кого впору обезглавить!»

Уже несколько приливов два народа сражались за что-то, чего не помнили. Конечно, половина говорила, что бьется за веру, но вряд ли даже эта половина верила себе. От темных к светлым, от светлых к темным уходили города, леса, озера, сердца. Многие земли Цивилизации опустели. Страдал от распрей Детеныш, никто, кроме беглых преступников, не жил больше в графстве Холмов. Пиролангов уже было почти не встретить, как не найти механических карет и протезов. Все изменилось. И хотя никого это не устраивало, люди словно вспомнили завет мертвого Штиля. И терпели.

Терпели, веря, что новые молодые вожаки рано или поздно всё исправят. Ждали, не понимая, что без собственного их участия, милосердия, готовности примириться два человека, пусть коронованных, не сделают ничего.

Заметив, как Мастер с трудом опустил кисть на край мольберта и поморщился, Идо взял его руку и начал массировать запястье. Он часто делал так еще со времени, когда переломы Элеорда только зарастали. Какие тонкие кости… не такими они были. Привыкнуть все не удавалось, раз за разом неверие и чувство несправедливости обжигали до костей. Мастер, милосердно делая вид, что не замечает этого жжения, улыбнулся.

— Пожалуй, это знак, что хватит гнаться за совершенством. Картина закончена, Идо. Точно закончена. Как я рад, я успел полюбить ее…

Идо разделял эту радость, более чем. Nuos был первым большим полотном, которое Элеорд ди Рэс завершил после выздоровления. Когда немного успокоилась война, когда его снова позвало искусство, он писал фрески на отстраиваемых домах и храмовых сводах, хотя это требовало больше сил, чем живопись. Но он надолго бросил картины и старался избегать тесных стен мастерской ― возможно, слишком часто вспоминал, как лежал под руинами. Идо почти всюду следовал за ним: под купола и на крыши, на шаткие лестницы и в помпезные залы, где мог бы разместиться легион лошадей. Страх падающих камней не преследовал его так сильно, а вот пламя жгло раз за разом.

Идо тоже было что вспоминать. Ночи у постели Мастера. Утра, когда он подносил зеркало к сухим бледным губам. И мысли, нелепые, жалкие: снова о победе. Ведь в какой-то мере Идо правда победил. Победил своих чудовищ, когда спас Элеорда, побеждал сам себя, пока Мастер лежал и не создавал ничего. Все это время Идо совершенствовался. Писал, зарабатывая, писал, помогая привести Ганнас в божеский вид, писал, выплескивая страдания и ужас. Писал все лучше, но правда неустанно стояла рядом: все бессмысленно. Едва заживут увечья Мастера, едва сознание его перестанет мутиться, едва он возьмет кисти ― Идо снова будет умирать каждый день. Он убил желание превзойти учителя любой ценой, да, убил. Но зависть упорно шипела внутри, шипела как змея, ослабшая и все же не сдохшая. Шипела тем злее и испуганнее, чем яснее становилось: Элеорд не просто встанет, не просто возьмет кисти. Свои страдания и ужас он облечет в творения еще более сокрушительные и великолепные, нежели все прежние.

Потому что даже боль его прекраснее и ослепительнее, чем боль всех на свете.

Так и вышло, Идо умирал. На «Воедино» он видел не только недостижимое, как Силльские горы, мастерство, но и то, чего желал ― сейчас, в темные времена ― еще мучительнее. Он видел счастливую судьбу, самую большую надежду, какая может быть у мира, ― что близость двоих победит вражду тысяч. И, конечно, Идо не сумел бы написать эту надежду так, чтобы она сходила с холста; это взаимное притяжение ― так, чтобы оно звенело меж силуэтами, которые даже не соприкасаются.

Идо пересилил себя, отбросил все это и сказал:

— Она должна быть у них обоих. Может, сделать копию? Я мог бы…