Берег мертвых незабудок

Сам. Здесь и лежала пропасть, которую Бьердэ переступить не смог и из-за которой впервые задумался об уходе. Вся эта история с фииртом у короля… Нет, нужно брать раньше ― с храмами и гибелью графской семьи. Нет, еще раньше ― за голову нужно было хвататься, когда в Жу за считаные дни «вымерла» половина графской династии ― разве это не мерзость? Король не вступился за погибающий Чертополох и не прислал людей даже для формального расследования, благословил поганого Шинара. Король не одобрил строительство темных храмов и не запретил его, вяло трепыхаясь, только если из-за этих храмов кто-то кого-то убивал. И после этого король посмел просить еду у своих и так намучившихся вассалов? Собрался с «верным Общим Берегом» воевать против «отступников, прикрывающихся темными богами», на том лишь основании, что отступники не прислали ему рис и фрукты? И Вальин… Вальин, который больше, чем другие, должен бы спросить с короля, согласился помочь ему «всех примирить и навести порядок». За смешные подачки, которые получил, потеряв семью и пожертвовав едва обретенным здоровьем! За девчонку, которую не любит! За тиару, которой не желал! И, наверное, за то, как жил его покойный отец… строил что хотел, спал с кем хотел. Старейшины звали Вальина чуть ли не надеждой, способной вновь сплотить мир. А Бьердэ звал его слепым дураком.

Сегодня, придя в пещеры, где спали последним сном все прежние графы, Бьердэ долго смотрел на застывшее в соляной толще лицо Остериго Энуэллиса и, вспоминая свою верность и привязанность, пытался за него помолиться, а потом… просто плюнул на камни рядом. Его самого испугал этот поступок ― отвратительный, несправедливый и невозможный для того, чья суть ― холодная звездная пыль. Тогда-то Бьердэ наконец понял собратьев, понял все их упреки в свой адрес. И понял, что должен уйти тоже.

Пироланги всегда оберегали свои чистые разумы, держались над схватками, точно и не были частью человечества. На руках их почти не вспыхивали цветы: боги оградили их от страстей, сопряженных с властью. Пиролангам недоступны были искусства, только науки: искусства предполагали чувства и воображение, которые Сила роздал в основном нуц и кхари. А теперь пироланги ― большинство ― не могли оставаться наблюдателями: кто-то тоже привязался к определенным богам, кто-то ― к правителям, а кто-то ― как Бьердэ ― ко всем сразу и до безумия хотел одного: чтобы стало как раньше. Чтобы не лилась кровь; чтобы днем лечить людей, а вечером смотреть на закат; чтобы знать, что завтра ― такой же день. Пусть мелко, пусть с «погаными местами», но… что такое обиженный бог, скрытый небом, в сравнении с человеком, страдающим на твоих глазах? Бьердэ не хотел, чтобы Вальин тащил эту ношу. Не хотел, чтобы погиб Эвин, не хотел, чтобы художник ди Рэс… чтобы с ним случилось то, что случилось. И ничего бы не было, если бы Остериго не захотел Справедливости и не построил храм Смерти. Если бы люди не перессорились из-за того, что задумывалось для мира в их душах, а точнее, не сделали это поводом для распрей. А впрочем… за всем этим отчаянием, за всей злобой у Бьердэ остался вопрос, вопрос, никем не произносимый и оттого тяготящий все сильнее: что… серьезно? Если бы не было этого повода, не было храма, война бы не началась?

Он знал ответ и не мог, больше не мог оттолкнуть. Возможно, старейшины были правы. Этого не понять, если не подчиниться их приказу.

Бьердэ в последний раз вгляделся в того, с кем провел почти два десятка приливов, и сосредоточился. В спутанном сознании Вальина роились призраки, среди которых выделялся один ― чернолицый, златоглазый, знакомый. С ним Вальин спорил все о том же ― о Тьме и Свете. Призрак ускользал, Вальин шел за ним. Бьердэ не мог догнать обоих. Он вообще больше не мог догнать этот мир.

Закрывая дверь, чтобы навсегда покинуть замок, он сумел попрощаться с Вальином Энуэллисом совсем не теми словами, которые приготовил поначалу. Те слова ― «Побереги себя, я буду любить тебя вопреки всему» ― были не для того, кто предателем уходит в равнодушную горную белизну. Бьердэ сказал:

«Крапива всегда жжется, мой юный граф. Но она же исцеляет и дарит облегчение. Она первой пробивается на самых запущенных пустырях. И ее не так просто вырвать с корнем. Помни об этом. Будь стойким, когда зазвенят мечи и задрожит земля…»

Элеорд ди Рэс не видел ничего. Он лежал, будто распятый, и не мог двинуться; только ощущал, как из него уходят и жизнь, и последняя воля к ней. Перед глазами, если он открывал их, расплывались лица. Слуги, Идо, медики превратились в призраков. Призраки толпились, шептались, уносились за чем-то и приносили что-то ― отвары, повязки, инструменты. Призраки возились рядом, прикасались к Элеорду то холодными, то теплыми руками, поднимали его, снова укладывали. Призраки о чем-то допытывались, но он не мог им помочь. Призраки пахли то дымом, то морем, то кровью.

Из тех дней Элеорд помнил немного: как однажды пришел пироланг Бьердэ и, разрезав плоть, заменил ему какой-то сустав; как при этом его крепко держали, а он ― и откуда взялись силы? ― вырывался; как Идо ― бледный, маленький ― стоял в дверях и наблюдал. Как спустя еще какое-то время сознание прояснилось и Элеорд попросил: «Идо, нарисуй на стене крылатую лисицу». Как началось воспаление; как сознание долго не возвращалось; как на время отказало и зрение, но он все думал: нарисовал ли Идо лису? Оказалось, что да, нарисовал ― яркую, алую, быструю. За долгие приливы он стал рисовать их еще лучше, чем в детстве.

С лисой пришло облегчение, спал жар. Тогда Элеорд попросил у Идо кое-что еще, надеясь ухватиться за это, ухватиться крепко, как только возможно, и больше уже не падать. Он велел: «Рассказывай мне. Рассказывай, что там, за стенами нашего дома…»

И Идо стал рассказывать.

Он рассказал, как много ночей назад, когда Элеорд был в забытье, сумасшедшие чуть не сожгли дом ― опять явились те, кто ненавидел живописцев проклятого Первого храма. К счастью, слуги утихомирили этих людей и сдали городской страже; конюх Элеорда, его садовник и повар ведь были здоровяками. Все обошлось, а сама стража, вычищенная от предателей, стала бдительнее и злее. Больше дом и его обитателей не тревожили. Жаль только сад, который почти весь погиб.