Страница 47 из 89
- Профессор боялся, что перехватят письмо!- понял Джаспер.
- Именно поэтому он и не указывал никаких подробностей,- кивнул мистер Пиммз.
- Полагаю, это имеет какое-то отношение к тем людям, о которых вы говорили, доктор,- взволнованно заключил сэр Крамароу.- Мы должны опередить их, должны первыми поймать Черного Мотылька!
- Боюсь, сэр Крамароу,- сказал доктор Доу,- вы не можете принимать участие в розыске Черного Мотылька, учитывая, что вы – заинтересованное в деле лицо с неясными мотивами.
- Возмутительно и неслыханно!- Сэр Крамароу побагровел. Он явно не привык, чтобы с ним говорили в подобном тоне.
- Господин доктор,- встрял мистер Пиммз,- мы понимаем, что ваше недоверие продиктовано крайне противоречивыми обстоятельствами, связанными с этим делом. Но нам вы можете верить: хоть сэр Крамароу и является, как вы сказали, заинтересованным лицом, но он заинтересован лишь в том, чтобы труды профессора Руффуса не пропали даром, а мистер Келпи избежал несправедливого обвинения. Эти люди и их работа очень важны для сэра Крамароу.
- Позволите говорить откровенно?- спросил доктор, и, когда сэр Крамароу раздраженно кивнул, он продолжил: - Когда я сказал о неясных мотивах, я имел в виду, что ваши личные интересы во всем этом мне до сих пор не ясны. Вы финансировали экспедиции, вы готовы помочь мистеру Келпи и лично заняться поисками Черного Мотылька. Мистер Келпи сказал, что вас не раз безуспешно пытались переманить с прочих кафедр. Я знаю многих влиятельных людей из Сонн, Старого центра и Набережных, обычно я понимаю, что ими движет, но в вашем случае, признаюсь, я в тупике. Я навел справки: вы не коллекционер, что сразу бы все объяснило. Так какое отношение такой человек, как вы, на самом деле имеет к кафедре Лепидоптерологии? Зачем лично вам эти поиски Черного Мотылька? Что именно вы с этого получаете? Ведь это Габен, и я ни за что, уж простите, не поверю в то, что человек в наше время станет тратить подобные капиталы на… бабочек? Должно быть что-то, что возместит вам все затраты. Доказательство существования Черного Мотылька перед научным сообществом выглядит крайне сомнительным аргументом…
Сэр Крамароу хмурился так сильно, что казалось его брови вот-вот сжуют его глаза.
- Ваш скептицизм оскорбителен. Как и ваши нападки, доктор.
- Они продиктованы крайне противоречивыми обстоятельствами, связанными с этим делом,- повторил слово в слово доктор Доу.
Джаспер на месте сэра Крамароу не придавал бы особого значения скептицизму Натаниэля Френсиса Доу – дядюшка относился скептически даже к ванили и велосипедам-тандемам. Скептицизм – это было его обычное состояние, он надевал его вместе с костюмом поутру, а перед сном снимал и клал в коробку для запонок.
Но сэр Крамароу, очевидно, был едва ли не ранен в самое сердце проявленным недоверием. Он уже готовил гневную отповедь, но его помощник поспешил вмешаться, пока не разразилась настоящая буря:
- Сэр Крамароу,- сказал он мягко, будто успокаивая расшалившегося ребенка.- В словах господина доктора есть логика: человеку со стороны ваш интерес может казаться странным. Доктор Доу вовсе не пытался вас оскорбить – он просто ведет расследование, и его ошибочные, хоть и очевидные, выводы – лишь следствие недостатка информации.
Доктор Доу уважительно кивнул мистеру Пиммзу – кажется, этот человек одной своей рассудительностью и пониманием ситуации завоевал его доверие.
Помощник сэра Крамароу продолжал:
- Так пусть они узнают. Расскажите им. Все. С самого начала.
Сэр Крамароу неуверенно поглядел на мистера Пиммза, тот ободряюще кивнул.
- Наверное, вы правы… Что ж…- Сэр Крамароу отвернулся и уставился в окошко кэба – было видно, что его гнев почти улегся – этот человек, несмотря на всю свою горячность и эмоциональность, здравомыслием обделен не был.
На какое-то время в салоне аэрокэба повисла тишина. Было слышно, как тикают три пары карманных часов. Сэр Крамароу тяжело вздохнул и начал рассказывать…
…Чтобы вы поняли, чем для меня была эта экспедиция, что для меня Черный Мотылек, я действительно должен рассказать все с самого начала. Что я с этого получаю, спрашиваете вы? Ответ на этот весьма грубый вопрос следует за мной всю мою жизнь.
В детстве меня практически не выпускали из дома. Я рос в довольно богатой семье, но мои родители были крайне строгими и даже жестокими людьми. Я был единственным ребенком у почтенной четы Крамароу, и все их неудовольствие и нужда в воспитании кого-то сконцентрировались сугубо на мне. Они ненавидели чужую праздность и пытались всячески искоренить ее во мне, считая, что почти каждая минута должна быть чем-то занята, а свободное время изобрели лентяи и убогие. Игрушек у меня не было, так как родители полагали, будто игрушки балуют юного джентльмена, не позволяя ему стать достойным человеком. За любую провинность меня наказывали, и я, признаюсь вам, даже не считал это чем-то ужасным. Так как я никуда не выходил, ни с кем, помимо домочадцев, не общался, то и не догадывался, что наказания – это нечто невыносимое: просто считал их частью рутины, частью стандартного метода воспитания юного джентльмена. Учили меня приходящие учителя, люди разной степени мерзости и непременно пользующиеся большим уважением. Обычно юных джентльменов обучают разносторонне, но мне давали в основном лишь точные науки, много географии и утомительных спортивных дисциплин, и при этом никакой музыки, никакого рисования. Хотя последнему меня тайком от родителей обучала Китти, младшая гувернантка, пока ее не выставили вон, когда на нее нажаловалась мисс Абмроуз, старшая гувернантка.
Мой отец почти все время проводил в своем кабинете, читал старинные книги по истории войн, и больше его практически ничто не заботило, матушка пропадала в Женском клубе светских львиц, и я долгое время считал, что это нечто вроде зоопарка, но сугубо для благородных дам. Вы не понимаете, зачем я все это рассказываю? Удивляетесь, быть может, отчего я делюсь всем этим с совершенно незнакомыми людьми? Что ж, когда вы узнаете все, то поймете, что мною двигало при организации экспедиций, почему я раз за разом финансировал то, что другие назвали бы «заведомо провальным предприятием».
Так вот. Единственный перерыв в нескончаемой учебе у меня начинался сразу после обеда и длился совсем недолго. Каждый день ровно на двадцать пять минут меня выпускали в обнесенный высокой кирпичной стеной сад, где за мной неусыпно следила няня. Разумеется, бегать, прыгать или праздно сидеть на лавочке у куста сирени мне было строго запрещено, и я просто слонялся, пока меня не звали обратно в дом.
То, что изменило мою жизнь, произошло в одну из таких «прогулок». Мне было около восьми лет, и я гулял в положенное время в саду. Бродил вдоль поросшей плющом стены и вслушивался в звуки, доносящиеся с улицы. Представлял себе, что там разливается море, по которому плавают корабли и лодчонки, думал, что будет, если проковырять в стене дырочку: не польется ли мое вымышленное море в сад? Няня закричала со скамейки у крыльца: «Осталось шесть минут!». Я хорошо все это запомнил, так как тогда я впервые увидел… ее.
Над оградой что-то трепыхалось. Это что-то было размером с мою тогдашнюю детскую ладонь, сине-зеленое, с несравненной красоты крылышками – порхало, временами замирая в воздухе. Теперь-то я знаю, что это была Совка-Искусница, самая обычная бабочка из тех, что водятся в парках и скверах Сонн, но тогда для меня это существо стало подлинным чудом. Я был поражен. Бабочка мельтешила кругом, порой садилась на цветки плюща, шевелила усиками. Прекраснее создания я не встречал в своей жизни.
Я больше не видел в саду Совку-Искусницу, но стал замечать прочих бабочек. Мы жили рядом с парком, и там их было много. Именно бабочки заставили меня впервые в жизни рисковать. Из ящика отцовского письменного стола я стащил старый военный бинокль, принадлежавший моему деду. И в любую свободную минуту, прячась от всех с этим биноклем, я наблюдал за парком. Они летали там, непохожие друг на друга, большие и маленькие. Я зарисовывал их в свою тетрадку, которую прятал под периной. У меня не было цветных карандашей, и все бабочки, появлявшиеся в тетради, выходили в разных оттенках серого, но в моих глазах это ни в коем случае не умаляло их великолепия.