Страница 19 из 68
Когда показалась впереди Владимирская застава Москвы, Строганов пустил жеребца шагом. Кто-то уже домчал до столицы раньше, не останавливаясь по пути, оттого Пестель наверняка в курсе, что битва под Муромом проиграна, и часы его сочтены. Но есть у него ещё батальоны кремлёвской стражи, золотишко на чёрный день. Деятельный немчик наверняка не успокоится.
Не желая участвовать в заключительном и бесполезном акте драмы, Строганов отправился в дворец Шереметьевых, отданный ему в распоряжение после изгнания прежних хозяев, ибо должность главы К.Г.Б. не позволила жить в чём-то менее пристойном. Распугал лакеев, срывая зло, наказал им налить ванную, затем поужинал и завалился спать.
Наутро экономка принесла новость: на базаре судачат, будто видели передовой разъезд бунтовщиков на окраине Москвы. Так это или не так, но люди Демидова и Руцкого наверняка близко.
Странно это, Павел Николаевич — брат троюродный, Платон Сергеевич тоже вроде не чужим стал, когда в Москву ехали и в Москве обустраивались. Строгановы, ближайшая родня, там же, с повстанцами. Ныне главная опасность от них исходит.
Странно и другое. Намеренья ехать к Шишковой не было и следа. Стыдно показаться там в ипостаси побитого пса…
Отказавшись от прежнего решения переждать финал драмы взаперти, Строганов позвал Григория, велел ему принести партикулярный камзол английского сукна и английского покроя, а к нему лосины для верховой езды. В чёрном правительственном шарабане жарко на августовской жаре, да и внимание он привлечёт ненужное. Так и приехал в центр к полудню.
На Лубянке жгли бумаги. Бледный чиновник из Расправного Благочиния, прознав о возвращении начальства, сунул в руки длинный список задержанных и содержащихся в тюрьмах Москвы, Пестель всех их повелел казнить.
— Данке! Немедленно ознакомлюсь.
Строганов вытолкал ретивого за дверь кабинета, потом изорвал список в мелкие клочки.
Выход ли это? Пестель новый лист составит, ему не впервой. И уж совсем не удивительно, что первой в нём будет фамилия Строганова. Нет уж, настало время действовать.
Он направился в Кремль, также пропитавшийся ароматом горелой бумаги. В коридорах мелькали знакомые лица, такие же бледные и встревоженные, как у радетеля из Расправного Благочиния.
Пестель нашёлся на коридоре благодаря крику. Он выскочил из приёмной и благим матом орал на двух министров. Увидев Строганова с пистолетом, осёкся и успел лишь вымолвить:
— Алекс! Вас ист дас…
Звук выстрела заглушил последнее слово.
— Правильнее взять бы тебя под арест. Однако Демидову с Руцким пришлось бы руки марать. Мои и так по локоть в крови, твоя ничего не прибавит.
Пестель шевельнулся, Строганов выстрелил из второго ствола, снеся фюреру полчерепа. Затем повернулся к двум свидетелям.
— Протоколируй, Кюхля, свергнутый вождь пытался сбежать, однако застрелен был. Не забудь по-русски писать. Боюсь, немецкий больше не в чести.
Войска до самой Москвы не встретили сопротивленья. Сломанные в первом же бою пароходы остались до поры под Муромом. Однако слава о них бежала быстрее конницы.
У Владимирских ворот нас встретил пожилой майор, вместе со всем караулом они отдали нам честь.
— Готов служить новой России, хер майор? Отчего же не херу Пестелю? — окликнул его Демидов, не слезая с коня. Копытный его транспорт, конечно же, был белый, а на каком ещё въезжать в покорённую Москву!
— Так преставились они вчерась. Говорят, свои же его и порешили. Пожалте в столицу, ваше высокопревосходительство!
— Просто — ваше сиятельство, — поправил его Демидов. — С упразднением богопротивного Верховного Правления и К.Г.Б. теряют силу все их циркуляры. В том числе об устранении титулов, — он повернулся ко мне. — Не возражаете, ваше сиятельство? С сегодняшнего дня вы опять граф.
Что же, у Вандеи бывают несомненные плюсы. Но я решил поупрямится.
— Возражаю. Для вас я всегда — Платон. Как брат.
— Ну, пусть. Только вот как ещё с одним братом разобраться, не знаю. По справедливости, вздёрнуть бы его престало на первом суку. Только разговоров не хочу всяких, мол — кровожадный Демидов, бессердечный, ему б только деньги считать…
— Не без того. Ладно, Александра Строганова беру на себя.
Дав лошади шенкелей, Демидов поехал рядом со мной и чуть впереди. Заслужил он такое право. Я-то что, только совет дельный дал.
Ближе к центру заметил, что на мостовой тут и там валяются плакаты, некоторые смятые, другие расправленные и читаемые. Текст у них был прелюбопытный.
«Всѣ на борьбу съ врагами православія!»
Или: «Пятилѣтній планъ желѣзныхъ и бочарныхъ издѣлій выполнимъ за четыре года!»
А ещё: «Православный! К.Г.Б. и С.С. ждутъ тебя!»
И даже такой: «Народъ и Благочиніе едины».
Я услал удивляться странному сходству происходившего здесь с событиями ХХ века в моём прошлом. Придумай Пестель какую-нибудь «коллегию послушания» при Союзе Спасения, появилась бы здесь и К.П.С.С., а среди плакатиков непременно бы валялась в грязи под копытами наших лошадей «Слава КПСС».
Прохожие наступали на них; самые дальновидные обыватели собирали воззвания, дабы сберечь на память о короткой и страшной, но яркой эпохе.
Порядок в Москве навели в считанные дни, ограничившись арестами только деятелей из Вышнего и Расправного Благочиния, а также верхушки К.Г.Б. В Питере главные сатрапы Пестеля сдриснули, нас не дождавшись, вся городская власть и полиция присягнули Временному правительству Демидова.
Новый верховный министр признался мне как-то, что он, слегка похудевший от многодневного пути в седле да овеянный славой спасителя Руси, вдруг был обласкан ненаглядной Евой Авророй Шарлоттой, проявившей нежданную пылкость. Выслушав откровения Демидова, я сформулировал безотказный совет всем отвергнутым воздыхателям и нелюбимым мужьям: дамы весьма неравнодушны бывают, когда их кавалер внезапно становится управляющим одной седьмой части земной суши.
Освобождались ссыльные и заключённые в острог. Под амнистию попали все до единого, осуждённые по политическим статьям. Временный Чрезвычайный Трибунал оперативно выписал сроки главным пестелевым выкормышам — от пятнашки на каторге до пожизненного.
Пришло время решить вопрос со Строгановым, как я обещал.
Его привели ко мне в кабинет в Георгиевском дворце прямо из камеры — в ножных железах. Заметно было, что спал граф совсем не на перинах.
— Присаживайся, твоё сиятельство… Хотя что это я, ты, верно, насиделся уже.
— Двадцать дней — не срок, Платон Сергеевич.
— Тут ты прав. Пожизненный дольше несколько, чем двадцать дней дней. Но сам пойми — дров-то наломал. Жизней человечьих ещё больше. Итак. Против тебя — утверждённые и исполненные смертные приговоры, составленные Расправным Благочинием в количестве ста тридцати семи штук, десятки тысяч загубленных душ в Клязьменском побоище, полторы тысячи под Муромом, где ты войсками лично изволил командовать. Сселение евреев на юг, они на полста тысяч погибших жалуются…
— Евреи завсегда свои горести преувеличивают.
— Не перебивай, Александр. Пусть не пятьдесят, даже одна тысяча. Добавим кавказцев. Итого православных, иудейских да магометанских душ под сотню тысяч набирается. Поэтов уничтожил: Нестора Кукольника и Фёдора Тютчева. Тут не на пожизненное — на петлю тянет. Или пару тысяч не досгубил?
— Всё оно так. А будь в моём кресле Бенкендорф, Пестелем науськиваемый и никем не сдерживаемый, ты бы не десятки — сотни тыщ считал. А то и мильён!
Этого следовало ожидать.
— Да видел я твои показанья. Будто лазутчиком себя счёл, во вражий лагерь засланным. Вроде как продолжал работу расправную, а вроде и тормозил. Но ложь это! Никто тебя не засылал. Помнишь, как мы к фюреру вдвоём ходили? Ты у меня глазами спросил — соглашаться ли на службу ему. Я плечами пожал — тебе самому решать. А коль решился, то пришло время ответ держать.
Он звякнул кандалами.