Оставаясь в меньшинстве

Всего одна уборная.

Но это — официально. А неофициально многим советским людям не хватало зарплаты, чтобы прожить, и они тратили массу времени и усилий на получение дополнительного заработка, а потом теряли еще больше времени и сил в поисках «дефицита» всех видов: от туалетной бумаги до билетов в цирк.

Бесклассовое советское общество, с точки зрения его граждан, неофициально делилось на несколько классов: на «честных работяг», к которым принадлежало большинство населения страны; на «торгашей» — людей, которые работали в торговле и системе услуг, в силу чего обладали допуском к вожделенному дефициту; на «начальство», или «номенклатуру», — партийно-административную верхушку, которая имела собственную систему обслуживания и снабжения. Причем в этой системе сами по себе деньги мало значили — гораздо важнее были связи, которые позволяли на эти деньги покупать тот самый дефицит.

Моя семья по определению принадлежала к прослойке так называемой советской интеллигенции, а по сути — к тем же работягам, не имеющим ни особых связей, ни привилегий. В семье к деньгам относились с уважением, но культа из них не делали.

Мама и папа много работали, еще и дед, получавший пенсию как полковник в отставке, помогал нам, но денег все равно постоянно не хватало. При этом родители не были скопидомами, не тряслись над каждой копейкой. Приглашали гостей, иногда ходили с друзьями в ресторан, часто посещали театры. Но деньги приходилось считать и искать дополнительные подработки.

Когда мне было шесть лет, со мной произошла история, во многом определившая мое отношение к деньгам и их месту в нашей жизни.

У меня с раннего детства была способность находить деньги на улице. Я ходил, внимательно смотря себе под ноги, и почти всегда находил то копейки, то двушки, то пятачки, а порой и более крупные — десяти-, пятнадцати-, двадцатикопеечные монетки… Иногда попадались даже полтинники (пятьдесят копеек).

Как-то по дороге в Крым — мы с родителями ехали в отпуск — я увидел на перроне одной из станций копеечку. Но мы уже спешили к нашему вагону, потому я не стал подбирать ее. Это меня расстроило, и я решил рассказать папе. Выслушав меня, он сказал:

— Копейка вроде бы ерунда, много на нее не купишь: коробок спичек, стакан газировки без сиропа. Но вдруг так сложится, что надо будет купить что-то очень нужное и важное, а именно копеечки и не хватит?

Слова эти произвели на меня оглушительное впечатление. Я испытал одновременно и чувство ответственности, и ощущение взаимосвязи между разными предметами и событиями в нашей жизни, и, конечно же, чувство вины. Впрочем, последнее прошло довольно быстро — я нашел валявшуюся на платформе копейку и торжественно вручил ее папе.

Конечно, родители давали мне карманные деньги — сначала десять, а потом пятнадцать копеек на завтрак. Но их я оставлял в буфете, покупая булочки и чай. А на свои удовольствия я, можно сказать, зарабатывал сам. Помимо поисков монет на земле, были и другие способы обзавестись деньгами. Например, можно было сдавать пустые бутылки или стеклянные банки в приемный пункт. Или отнести в магазин «Букинист» старую книгу.

К заработанным деньгам я относился достаточно легко, никогда не копил их, а если и собирал, то лишь для покупки определенной вещи. Больше любил тратить, чувствуя себя при этом взрослым и самостоятельным.

Я женился в восемнадцать лет на своей одногруппнице Анне, вскоре родилась дочь, и так я в очень юном возрасте, когда большинство моих сверстников наслаждались студенческой жизнью, взвалил на свои плечи ответственность за семью. Я был обязан учиться только на пятерки, чтобы получать повышенную стипендию — пятьдесят шесть рублей (а не обычную в сорок), а со второго курса еще и устроился на полставки лаборантом на двух институтских кафедрах одновременно. Выходило восемьдесят рублей плюс к стипендии. Но этого все равно было мало для содержания семьи.

И тогда я начал «крутиться». Со мной в группе училась девочка, Люся Пахомова, у которой обнаружился блестящий талант к шитью. На Западе в то время вошли в моду свитера-«толстовки». В Союзе такие не продавались, а многим хотелось. И мы стали их производить сами, из отрезов байковой плотной ткани. Люся шила, а я ездил «на точки» и продавал.

В Москве были «точки» для продажи-покупки разных товаров. Например, в определенном месте в ГУМе[31]: со стороны посмотреть — просто люди толпятся, подходят и уходят. Но на самом деле тут «толкутся» по поводу радиодеталей. В другом месте — собрались ради джинсов, а вон там, поодаль, еще какой-то товар можно купить, виниловые пластинки, например.

Кто-то продавал свое — «самострок», как у нас с Люсей, кто-то перепродавал привезенное с Запада.

Потом мы стали производить «джинсы»: находили ткань, по структуре похожую на джинсовую, и основательно, в несколько этапов, проваривали ее в краске, чтобы краситель абсорбировался и ткань не линяла при стирке. «Фирменные» пуговицы, заклепки и прочую фурнитуру заказывали в лавках, где делали ключи и «молнии», а заготовки я покупал в магазине «1000 мелочей» рядом с домом. Мы зарабатывали на каждой вещи от двадцати до шестидесяти рублей. А вот с валютными операциями я никогда не связывался: это было уже сугубо уголовным, криминальным промыслом, к тому же за него мог грозить расстрел.

После окончания института меня распределили в «Зарубежгеологию»[32]. Я стал типичным инженером советского образца. Про таких, как я, Борис Гребенщиков[33] тогда написал песню «Я инженер на сотню рублей и больше не получу». Правда, моя первая зарплата составляла сто двадцать рублей в месяц. Впереди маячил обычный путь, которым всю жизнь шли мои родители. В конце этого пути светила максимальная зарплата в двести-двести двадцать рублей и тридцать процентов квартальной премии… Если бы Советский Союз не рухнул, так бы все и сложилось. Разве что, может быть, я прошел бы этот путь быстрее других, потому что очень старался.

Я знал, что должен работать хорошо. Семья у меня уже была вторая по счету, и мне вдруг пришлось содержать сразу троих детей. Я платил алименты дочери от первого брака, а в новой семье, вдобавок к сыну жены Татьяны, родилась наша дочка Марина. Было невероятно тяжело. Иногда я просто недоедал.

Будучи убежденным трудоголиком, я видел только один путь к процветанию: надо идти вперед и много работать — тогда в конце концов тебя заметят и оценят. Меня хвалили, выписывали квартальную премию, часто — повышенную. Я точно помню все цифры, потому что, когда Марина родилась, мы считали каждую копейку, каждый рубль буквально. Если я забирал один рубль в день, а мне надо было и пообедать, и перекусить, потому что работал допоздна, то у жены на двоих детей после всех других расходов оставалось меньше рубля на еду. Надо было искать, что подешевле, а в магазинах почти ничего не было. Так что каждые пять рублей к зарплате были критически важны. Я за них бился на собраниях, когда делили премии, я торговался, я не мог иначе, потому что знал, что без этих пяти рублей у меня будет не восемьдесят копеек на обед, а семьдесят пять или семьдесят.

Но даже в тех условиях крайней бедности я никогда не считал себя вправе попросить у кого-то деньги. Хотя бы и у родителей, тем более что они ничем особенно помочь не могли. Заработать и рассчитаться — да, а просто взять, чтобы не возвращать, — нет. Не было случая, чтобы я пожаловался кому-нибудь: мне не хватает на еду или на ребенка, дайте мне денег.

Я снова стал «крутиться». Постоянно искал подработки — брал дипломников, например. Оказалось, это законный и необременительный вид заработка! Встречи со студентом за полгода до выпуска, проверка дипломной работы, практика на предприятии. За руководство дипломным проектом через какое-то время после защиты платили сорок-пятьдесят рублей. Шефство над студентами доставалось не каждому, но мне доверяли сразу двух-трех выпускников — я был на хорошем счету в своем институте.