Оставаясь в меньшинстве

Со второго по девятый класс я учился в школе № 611 недалеко от новой квартиры родителей на улице Новаторов. Учиться мне нравилось. А еще я старался не пропускать ни одного научно-познавательного фильма, которые показывали по телевизору, хоть и не так часто. В те годы в Москве по телевизору можно было смотреть только три телеканала. Никто даже не мог себе представить, что может существовать телевидение с десятками каналов, не говоря о специализированных, тематических, вроде Animal World, National Geographic или Discovery.

Просматривая напечатанную в газете телепрограмму на неделю, я заранее отмечал для себя передачи про животных, подводный мир или медицину. В результате классу к восьмому в области естествознания я обладал более обширными познаниями, чем мои одноклассники. Мама до сих пор вспоминает, как во время нашей поездки в Ленинград мы зашли в Зоологический музей, и там я провел для нее настоящую экскурсию, хотя сам видел все экспонаты впервые в жизни. Почему-то для мамы подобная осведомленность ее сына явилась полным сюрпризом.

Но, как мы знаем, любая школа — это не только учеба. Это еще и взаимоотношения с одноклассниками, учителями, а также общественная работа.

И здесь я должен признаться, что не был примерным учеником. Дисциплину не любил, часто опаздывал, болтал на уроках, а в пятом классе, когда мне было двенадцать лет, совершил страшный проступок — курил в лесопарке рядом со школой! Об этом стало известно классной руководительнице, она пожаловалась на меня маме, та ужаснулась и рассказала папе, а отец взъярился и решил меня выпороть!

Сейчас, когда ребенок защищен законом, а ударить его — уголовное преступление, трудно поверить, что в мои годы подобная практика считалась совершенно обычной, а иногда даже желательной. К детям с достаточно раннего возраста применяли физическое воздействие: давали оплеухи, тумаки, подзатыльники, били по попе, пороли ремнем. Существовало много специфических выражений для описаний этого процесса.

Меня до этого никогда подобным образом не наказывали. Наверное, потому, что я просто не совершал чего-то настолько ужасного, что заслуживало бы порки. И вот теперь — курение в столь нежном возрасте! Впрочем, порки не получилось. Папа пытался уложить меня на диван, но я кричал, рыдал, извивался, вырывался, и папе в результате этой мучительной экзекуции всего один раз удалось задеть меня ремнем. Впрочем, и этого было достаточно: я лежал и горько плакал от унижения и обиды, а папа, кажется, ушел плакать на кухню от жалости ко мне.

К счастью, в моей жизни это был единственный опыт такого брутального воспитания.

Отношения с другими детьми в школе у меня, в принципе, сложились весьма дружественные. До шестнадцати лет я был маленьким, щуплым мальчиком, часто болел и из-за этого редко ходил на физкультуру. Когда приходил в спортзал и всех учеников моего класса выстраивали в шеренгу по росту, я становился в самый конец — третьим или вторым с краю. Ну хотя бы не последним…

А ведь я был еще и еврей. Хотя в своей 611-й школе не помню ни шуток, ни оскорблений в свой адрес на эту тему. С кем я хотел общаться — дружил, а разных школьных хулиганов и сорвиголов обходил стороной. Если же в классе появлялся еще один такой, как я, то мы как-то сразу сближались. Без обсуждения «сходства» — просто между нами не чувствовалось барьеров и всегда было о чем поговорить.

У меня были друзья, хорошие и верные товарищи — Тимур Басаев, Дима Остальский, Саша Злотников. Вместе мы играли во дворе, ходили по магазинам и в кино. С некоторыми меня связывали общие увлечения, например сборка радиоаппаратуры. Мы редко ссорились. Жаль, что с ними всеми я потерял связь.

К сожалению, после восьмого класса мне пришлось с ними расстаться: я перешел в новую школу. Которая разительно отличалась от моей старой — знакомой и относительно комфортной. Это была так называемая пролетарская школа. Ученики росли в рабочих семьях, с юных лет начинали курить, пить и — совсем ужас! — «вступать в интимные отношения». Понятно, что еврейский интеллигентный мальчик был для них бельмом в глазу. И пусть директором той школы была еврейка, хотя и с русской фамилией Баранова, да и в классе со мной учился еще один еврейский мальчик, Володя Пинскер, с которым мы впоследствии подружились, — я-то был новичком!

Поэтому вскоре мои новые одноклассники решили указать мне мое место. Причем довольно подлым способом: договорились с восьмиклассниками, те подкараулили меня после школы, отвели в соседний лесок и, объяснив, что я еврей, а значит, должен быть битым, стукнули несколько раз. Я пожаловался родителям, мама прибежала в школу, устроила скандал, после чего меня оставили в покое. А в десятом классе я учился по свободному графику и в школу почти не ходил, так что свел свои контакты с юными антисемитами к минимуму.

Глава 6.

Путевка в жизнь

В СССР лето после окончания школы было самым важным и решающим периодом в жизни каждого молодого человека. Школа заканчивалась в конце июня, а в июле-августе начинались вступительные экзамены в высшие учебные заведения. Там юноши и девушки в течение, как правило, пяти лет «овладевали знаниями» и получали профессию, которая во многом определяла всю их дальнейшую судьбу.

Корреспондент «Нью-Йорк таймс» в Москве Хедрик Смит в своей книге «Русские», вышедшей в свет в 1977 году, проводил сравнение между молодым человеком в США и в СССР, каждый из которых выбирает свой жизненный путь.

С его точки зрения, американскому молодому человеку будущая жизнь представляется в виде бескрайнего поля, по которому он сам должен проложить свою дорогу, чтобы достичь желанной цели. А для советского человека жизнь — это, скорее, вокзал, где он должен выбрать свою платформу, сесть в тот или иной поезд, а дальше он уже сам повезет от станции к станции.

Сейчас любят вспоминать, что в СССР высшее образование было доступно всем. Для этого якобы достаточно было только хорошо сдать вступительные экзамены — и учись на здоровье! По сути, это было именно так, но в действительности, увы, далеко не все вузы были открыты для всех желающих.

В СССР существовали негласные квоты, или процентные нормы, определяющие, в какие вузы можно принимать евреев и сколько, а в какие — на порог не пускать. Практически закрытыми для евреев были, например, Московский институт международных отношений или физический факультет МГУ. В то же время были институты, куда «лица еврейской национальности» принимались почти без ограничений.

Я в старших классах

Естественно, официально это нигде и никогда не декларировалось, никто в приемной комиссии не говорил еврейскому юноше или девушке: «Уходи отсюда, здесь евреям не место!» — ведь это противоречило бы официальной политике интернационализма. Но существовали другие, более деликатные способы не допускать евреев в вуз. Например, можно было задать на экзамене особо сложные, нестандартные вопросы. Или снизить оценку за сочинение, написав «тема не раскрыта».

Я начал задумываться о выборе будущей профессии примерно лет с тринадцати. Учился я в школе хорошо, на четверки и пятерки, но не все предметы любил одинаково. Математика всегда была мне чужда, а физика интересна; очень нравилась химия, но я не испытывал особого желания работать в этой области. Заодно, приблизительно в том же возрасте, я занимался радиотехникой, шахматами и, конечно, учил английский язык (это увлечение английским сохранилось до сих пор).

Но настоящей любовью для меня стала биология, особенно зоология. Если другие хобби, например радиодело, приходили и уходили, то биологию я полюбил сразу и навсегда. Стремился узнать о ней как можно больше и подробнее, с удовольствием читал специальную литературу.

И в четырнадцать лет решил, что стану врачом.