Страница 15 из 62
Отец с мамой гуляют по городу, где русская речь звучит не реже, чем иврит. У них здесь друзья, знакомые, да и родственников немало проживает в Израиле. Мама совершенствует свой иврит и шефствует, по моей просьбе, над нашими многочисленными родственниками: находится с ними в постоянном контакте, помогает с решением врачебных вопросов, да и деньгами достаточно часто. В 2015 году она написала и издала книгу «Мой сын Леонид Невзлин». Многим нравится.
Отец смотрит израильское телевидение на русском языке, следит по мере сил за израильской политикой. Ходит по магазинам, предпочитая «русские».
Когда мы все по праздникам или семейным торжествам собираемся за одним столом, я испытываю чувство покоя и какого-то внутреннего удовлетворения. Потомки обитателей белорусских местечек постепенно собираются в Израиле, их дети говорят на иврите, а внуки рождаются на Земле обетованной (за эти годы у моих родителей появились шесть внучек и два правнука) — все это предстает зримым воплощением пророчества о возрождении еврейского народа.
С мамой и папой мы созваниваемся каждый вечер.
Глава 5.
«Быть евреем — в этом нет ничего страшного»
Я родился 21 сентября 1959 года. И почти две недели пребывал безымянным. Родители долго перебирали имена, но никак не могли выбрать. Моей маме нравилось имя Александр. Но назвали меня Леонидом по просьбе моей бабушки Жени — в память о ее старшем сыне, умершем в младенчестве.
После свадьбы мои родители остались жить у маминых родителей в коммунальной квартире на Ленинском проспекте в Москве.
Что такое коммунальная квартира? В Советском Союзе всегда не хватало жилья: квартир, комнат, домов и т. д. Просто так взять и купить квартиру было невозможно, даже если у тебя были деньги. Жилье распределяло государство. Только оно решало, где и как должны и могут жить советские люди.
Отдельные, собственные квартиры получали немногие: начальники, большие ученые, знаменитые артисты и писатели… Простые люди в городах жили чаще всего в коммунальных квартирах, в которых кухня и ванная комната, совмещенная с туалетом, были общими, а в каждой комнате поселялись отдельные граждане или целые семьи. Так же и мой дедушка Моня, мамин папа Марк Исаакович, долгое время жил в одной небольшой комнате на Госпитальном Валу вместе с женой, дочкой и тещей (моей прабабушкой Златой). Когда в 1958 году государство разрешило ему «улучшить жилищные условия», он со всей семьей переехал уже в две комнаты в четырехкомнатной коммунальной квартире — а в двух других комнатах жила еще одна семья.
Маленький я и мама
Сейчас трудно представить, как можно жить вчетвером в такой тесноте, да еще и делить кухню с посторонними людьми. Но в то время это считалось совершенно нормальным. С соседями дедушке повезло, они оказались очень симпатичными людьми. В отличие от множества жильцов других коммунальных квартир, между ними никогда не было ссор.
Когда я родился, в этих двух комнатах стали жить уже шестеро: в одной комнате, площадью одиннадцать квадратных метров, — я и мои родители, а в другой — дедушка Моня, бабушка Женя и прабабушка Злата.
Для дедушки и бабушки было очень важно, чтобы их дочь и зять хорошо учились, окончили институты и получили специальность. О том, чтобы молодой маме уйти из института, сидеть дома и воспитывать ребенка, не могло быть и речи — для большинства еврейских семей в Советском Союзе одной из главных целей в жизни было дать своим детям высшее образование. Поэтому дедушка с бабушкой всеми силами старались поддержать дочь и зятя. К счастью, бабушка не работала и могла сидеть со мной днем, а дед-полковник получал достаточно, чтобы помогать молодой семье, как тогда говорили, «материально».
В детский сад я начал ходить в три года. Мне кажется, что атмосфера в нем во многом сформировала мой характер и будущее мировосприятие.
Сад располагался в том же доме, где мы жили, только в другом подъезде, на первом этаже. Там были грубые воспитательницы, криком приучавшие нас к дисциплине. Они заставляли нас все делать вместе: послушно идти на обед, на прогулку, ложиться спать, петь хором, играть… Мне не нравился и сам садик, и дети в нем, за редким исключением. Тогда я еще не знал слова «бесцеремонность», но уже мучился из-за того, что они пренебрегают правилами приличия. Я же всегда хотел сохранять некую дистанцию между собой и посторонними людьми. Сейчас я бы сказал, что одной из главных ценностей в моей жизни с самых ранних лет была приватность. Но во времена моего советского детства такого понятия просто не существовало! Да и большинству детей в детском саду это понятие было совершенно чуждо. Они с удовольствием выхватывали чужие игрушки, начинали возиться и пихаться с другими детьми без приглашения.
Конечно, не все были такими грубыми и развязными, с некоторыми я находил общий язык и даже с удовольствием вместе играл. Первая любовь у меня тоже случилась в детском саду. Было мне тогда лет шесть. Девочку звали Нина Разина. Мы жили в одном доме, вместе ходили в детский сад, вместе гуляли во дворе, и одним из моих любимых развлечений было подойти к Нине, обнять ее сзади и оторвать от земли, демонстрируя свои богатырские силы. Увы, молодецкие забавы плохо кончились: у меня развилась паховая грыжа. Меня отвезли в больницу, сделали операцию и продержали там в одиночестве несколько дней. В те годы в советских больницах не разрешали родителям находиться вместе с детьми — они могли приходить только в приемные часы! Родители до сих пор вспоминают, как смотрели на меня через больничное окно, а я лежал на узкой больничной постели после операции, маленький, одинокий, и со слезами на глазах.
Так любовь у меня стала во многом ассоциироваться с болезнями и страданиями.
Кроме того, из-за походов в детский сад я уже с трех лет начал часто простужаться, болеть разными «острыми респираторными заболеваниями». Зато, когда я болел, не надо было ходить в садик, и я оставался дома с любящей бабушкой. Но к пяти годам все эти простуды переросли в хронический тонзиллит, который пребывал со мной еще долгие годы и серьезно отравлял мне жизнь.
В саду же открылась и другая особенность моего мировосприятия: я с самого раннего возраста испытывал отвращение к беспорядку, грязи, дурным запахам. Я до сих пор помню запахи капустного супа и подгоревшей манной каши, вонь в туалете… Большинство детей это не беспокоило, они просто не замечали ни грязи, ни запахов, а мне это все причиняло не просто дискомфорт, но почти физическую боль. Это качество моей натуры осталось со мной навсегда. Мне трудно объяснить это свойство… Может быть, в нем проявилось мое стремление к некоему идеальному чистому и благоустроенному миру?
В общем, детский сад я не любил. И тем не менее ходил в него, тихо и беспрекословно. Не устраивал истерик, не кричал, не плакал. С детства я был послушным и не хотел огорчать родителей.
Маленький я
В книге очерков М. Е. Салтыкова-Щедрина «За рубежом» передается воображаемый диалог между русским мальчиком без штанов и немецким мальчиком в штанах. Про немецкого мальчика сказано, что «он стоит под деревом и размышляет о том, как ему прожить на свете, не огорчая своих родителей». Полагаю, что и для меня с самого раннего детства было очень важно не огорчать родителей, в том числе слезами и капризами. Впрочем, сейчас я иногда жалею, что в юные годы бывал слишком покладистым — эдаким послушным еврейским мальчиком в штанишках. Иногда стоит позволять детям проявлять бунтарские качества и выражать искренний протест против нелюбимых вещей.