Сыновний бунт

Он ухмыльнулся, выдержал паузу.

– А верят ли они на самом деле? Не прикрываются ли этой верой, осознавая свою немощь и страх. Ведь их мировоззрением искусно управляют все кому не лень. Сказали им, что есть Бог – бегут, молятся. Сказали, есть долг, страна, президент – бегут, воюют. А как вы думаете, ваш Бог простит нас и тех, с кем сейчас воюем, за войну эту?

Не раздумывая, я ответила: «Нет. Мы все забыли о нем и милосердии, поэтому эта война и случилась, и началась она намного раньше, только никто не хотел видеть этого. Какого прощения ждать и кому, это лишь ему решать».

Прозвучало пафосно, но я не подбирала слова, а говорила лишь то, чем жила и что осознавала.

Мой ответ лишь повеселил его, он хихикнул и продолжил: «А вы знаете кто для меня главнее всего?»

Я взяла паузу, и стала думать. По-женски, очень по-людски. Если не Бог, то что-то земное. Вариантов было много: сыновья, мать, любимая женщина, семья, истина, правда. Я выбрала один, и прогадала.

– Наверное, для вас главное – ваша женщина, она столп и опора вашего дома, она друг и собеседник.

Вы рассуждаете так же, как и она, но вы обе заблуждаетесь. Женщина для меня не то, что на втором, она далеко там, на своём «…цатом» почетном месте. Главное для меня – я! Я себе Бог, отец, наставник и учитель. Я – Вселенная.

Вот все и сошлось. Сыновний бунт одинаков по боли и контексту. Это мне уже доказывал другой, когда открыл для себя эту истину, пошутив над тапочками Христа.

***

Сейчас я размышляю, как долго эти сыновья шли к разрыву с Отцом.

Они крестили своих детей в церкви и уже не понимали зачем. Они носили кресты и иконки, подаренные матерями, и так же не понимали – зачем?

Может быть, так они желали свободы, обрывая, разрезая, расторгая?

«Я ухожу, отдай мне половину имения, следующую мне», – говорил блудный сын в библейской притче.

Я ухожу от Бога, забирая душу и тело, ведь они части моего имения, как отец он должен отдать причитающееся.

Бог не препятствует: «Возьми, отдаю!»

У меня множество вопросов: почему тогда, когда они ушли от Него в новый мир, в их душе ничего не произрастает? Почему ненависти к Отцу становится больше? Он же отпустил, отмерил, отдал? Что ещё они хотят получить? Его поклонение перед их вселенными?

Горько ли Богу оттого, что в него не верят его же дети? Больно ли ему от их ненависти и злобы, гордыни и алчности?

Я думаю, что как отцу Ему горько, порой нестерпимо больно.

Наказывает ли он из-за отречения? Но тут я считаю, что наказываем мы себя сами и очень жестоко, а он лишь с болью наблюдает за нашей гибелью.

Я не знаю, что будет дальше в этой истории сына, и чем закончится его конфликт с Отцом.

Могу лишь предположить, что все погрузится в тяжёлое молчание со стороны отца, которое равно забвению и смерти души ещё при живом функционирующем теле сына.

Щелк – и больше ничего нет.

Хорошо бы тебя не было, мама!

Из страха, как бы смерть не отняла

у нас ребенка, мы отнимаем ребенка у жизни;

не желая, чтобы он умер, не даем ему жить.

Януш Корчак

Передо мной сидела пожилая, больная, но еще державшая учительскую осанку женщина. Она смотрела на меня, не говоря ни слова. Она смотрела прямо мне в глаза помутневшими от катаракты глазами, в них я прочла вопрос «почему?» Нервно трогала худыми пальцами губы, затем складывала руки на коленях, как прилежная ученица, и молчала. Эта фраза перечеркнула весь долгий жизненный путь, проложенный ради него. Она ждала ответа, ответа очень важного: «Почему? И что она еще сможет для него сделать?»

Наша беседа с Антониной Николаевной состоялась несколько лет назад в большой, залитой светом трехкомнатной квартире в центре Москвы. Все, что я видела вокруг, отражало статус жильцов, привилегированной советской интеллигенции, элиты тогдашней эпохи: огромный дубовый стол с хитрым рисунком столешницы, такой гладкой, блестящей – ни пылинки, ни пятнышка. По углам гостиной расставлены большие китайские вазы с тонкой росписью. Мы расположились на просторном диване, обшитом жемчужного цвета мягкой кожей. Огромная хрустальная люстра ловила каждый лучик солнца и перебрасывала солнечных зайчиков на стены, украшенные старинными гобеленами, стол и орехового цвета паркет.

Беседа наша остановилась после этой фразы. Кем я была тогда для нее, я до сих пор не знаю: Анечкой, дочерью коллеги, врачом или тоже матерью сына? Возможно, впервые за свою долгую и правильную жизнь без ошибок и сожалений она решила поделиться этой болью. Несмотря на то что она еще сохранила осанку и безапелляционный взгляд директора школы, я чувствовала: ей плохо, тоскливо и безысходно.

После долгого молчания, так и не получив от меня ответа, Антонина Николаевна продолжила.

– Анечка, как же я рада за тебя, что все так хорошо сложилось. Как бы радовалась наша Любочка, твоя мамочка, видя твои успехи. Ты пошла вся в нее. Она ведь в нашем коллективе была самой старательной, прилежной, самой умной. А какие она давала открытые уроки! Я специально к ней все комиссии водила, а они потом восхищенные отзывы о моей школе писали! – с теплотой вспоминала Антонина Николаевна о своей работе директора в одной из престижных школ нашего города. – Знаешь, в районо отмечали, что у Любы был свой стиль подачи материала, не избитый, не шаблонный. Слушать ее было одно удовольствие. И ты, деточка, вся в нее, вся. Знаешь, вы же очень похожи внешне, особенно улыбкой!

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «