Случайная глава

— Угу… — Юлька примолкла, осмысливая сказанное матерью, потом припомнила: — Мне Минька несколько раз говорил: «Знание — сила», выходит, и про это тоже.

— Правильно! — подтвердила Настена. — Умные мысли он в книжках вычитывает, молодец.

— Это ж сколько мне еще учиться придется… Роська сказывал: учеба до конца жизни кончаться не должна…

— Роська? — удивилась Настена. — Вот уж от кого не ждала!

— Он не сам, это ему Минька когда-то объяснил. Когда ж я настоящей-то ведуньей стану?

— Женщиной, Гунюшка, женщиной! Нет женщины — нет ведуньи.

— Что, обязательно? — робко поинтересовалась Юлька. — А как-нибудь… ну, без этого, нельзя? То есть, я, конечно…

— Ох, и дуреха ж ты еще! — Настена наклонилась и, что было уж и вовсе редкостью, чмокнула Юльку в макушку. — Да разве ж я о том говорю? Нет, плотскую любовь познать, дело, конечно же, великое. Дитя родить — тем паче, без этого тебя явь полностью никогда не примет, а Макошь и вовсе, как от пустоцвета отвернется. Есть, есть дуры и дураки, которые себя от этой части жизни отрывают — что у христиан, что у нас. Думают, что так они духовно над тварным миром воспаряют… А на самом деле, уподобляются тому, кто ноги себе отрубает, рассчитывая, что от этого быстрее бегать станет. — Лекарка пожала плечами и отрицательно покачала головой. — Понять явь, отвернувшись от какой-то ее части, невозможно, а не поняв, что ты сможешь? Ущербная ведунья! Ты себе такое представить можешь?

— Но светлые боги ущерб иным заменяют — слепой лучше слышит и осязает, у однорукого вторая рука сильней и ловчей делается…

— И охота тебе слепой или однорукой быть? Или ты, и без того, уже сейчас не видишь и не ощущаешь того, что ни одна твоя сверстница не может?

— Так ты ж меня учишь…

— И дальше буду! Так что, внемли, отроковица Юлия… — Настена не выдержала и фыркнула, Юлька хихикнула ей вслед, не очень понимая, в чем дело, но тихо радуясь — больно уж редко строгая и суховатая мать бывала в таком расположении духа, как сегодня. — Познание плотских радостей и тягот, — продолжила мать — только первый шаг. Истинно же женщиной тебя сделает только понимание: ты не пуп земли и явь вовсе не крутится вокруг тебя. Не все дозволено тебе в жизни, не все простительно, за слова и дела приходится отвечать и есть границы, переступать которые нельзя. Те бабы, которых ты дурами величаешь, границ этих либо не видят, либо не желают с их существованием смириться, но тебе этих баб хулить невместно, потому что ты еще дурнее их — не испробовав на себе, судишь других.

— Да когда ж мне было пробовать-то? Я еще…

— Всю жизнь, Михайла верно сказал! По соизволению Макоши пресветлой будет у тебя мужчина, да по сути, он у тебя уже и есть. И он место твое в жизни, права твои, стезю твою, видит иначе, чем ты — по-своему. Через это видение он и пределы дозволенного для тебя очерчивает. Любой твой шаг за эти пределы будет встречен ударом — словесным, телесным или умственным. Да, умственным — иногда удивление насмешка или безразличие в глазах мужа способны ударить страшнее кулака. Не по злобе, таково мужское естество — крушить, проламывать любые препоны. На войне, на охоте, в труде, стоит ему усомниться или проявить слабость — смерть или прозябание.

— Так что ж, все терпеть?!

— Нет! Вторая часть мужского естества — трезвая оценка своих сил и сил, которые ему противостоят. Тот, кто дуром прет на более сильного противника или лбом стену прошибить пытается, не выживает. В твоей власти выстроить стену, с которой он бодаться не станет, она-то и будет для тебя пределами дозволенного. Твоя стена, тобой выстроенная, твоим разумением очерченные пределы! Но! — Настена назидательно вздела указательный палец. — Очерченные не так, как тебе заблагорассудилось, а так, как нужно для благости и покоя в доме. Не быстро и не явно. Третья часть мужского естества — решение всех дел рывком, напором, ударом. Напрячься на пределе сил, своротить заботу, потом спокойно копить силы для следующего рывка.

Женское же естество рывков не терпит. Мы свои дела делаем по пословице: «Вода камень точит». Вода, она какая? Мягкая, прозрачная… а какие омуты, какие водовороты таит, и самое главное — все камни в реке гладкие! Без острых граней, которые только от удара и образуются! Таков второй шаг к обретению истинно женской ипостаси. Не каждой дано, и не с каждым мужем такое получится, но если не выйдет — доброй жизни и счастливой семье не бывать!

И это — еще не все. Есть и третий шаг. Совершается он не по своей воле, а по обычаю. Тебе, дочка, до этого еще далеко, но знать об этом надо. Есть разница в достоинстве просто мужней жены и хозяйки, матери семейства. Семья без детей — еще не семья, хозяева без своего хозяйства — не хозяева. Есть свой дом, с достатком и порядком, есть несколько детей в том возрасте, когда уже ясно становится, что они выживут, и ты превращаешься в хозяйку — в уважаемую мать семейства, в женщину! Тут тебе и границы дозволенного как бы сами собой раздвигаются, и муж тому не препятствует, и все остальные на тебя уже иными глазами смотрят — не так, как на девку или на молодуху. Появляется в яви место, где все, действительно, вокруг тебя крутится, где жизнь по тобой заведенному порядку течет. Не весь мир, а только небольшая его часть, и не потому, что тебе так хочется, а потому, что ты сама так сумела устроить своим трудом, терпением и разумением.

Это не весь третий шаг, а только его половина, но длится он долго — годы, а бывает и десятилетия. Совершить эти полшага суждено не всем, и хорошо это получается тоже не у всех, но если получается… Посмотри, с каким уважением относятся к вдове Феодоре, к мишкиной матери, к Любаве — жене десятника Фомы…

— К тетке Алене! — перебила мать Юлька и хихикнула. — Сучок вокруг нее так и вертится, так и вертится, а поп по струночке ходит, как новик перед сотником!

— Тьфу на тебя! Я серьезные вещи объясняю, а тебе все хиханьки. — Настена, хоть и отозвалась ворчливым тоном, но с трудом сдержала улыбку, больно уж комичную пару представляли собой Сучок и Алена, а трепет, который молодая вдова богатырского телосложения внушала отцу Михаилу, уже стал поводом для веселья всего Ратного. — А вообще-то, если сложится у Алены с Сучком, так совет им да любовь, старшина-то плотницкий мал, да удал — ни насмешек, ни алениных ухажеров не страшится.

— Да он же лысый совсем!

— Под шапкой не видно, и… — Настена немного поколебалась, но все же продолжила: — Такое часто бывает у тех мужей, кто до плотских утех особо ярый.

— Как это «ярый»?

— Вырастешь, узнаешь. Не сбивай меня… Так, вот: третий шаг к истинно женской ипостаси не по своей воле свершается, а по обычаям древним. В стародавние времена у славян во главе родов женщины стояли. От тех времен и сохранилось уважение к женщине-матери, особо же к старым женщинам, хранительницам родовой памяти. Так уж вышло, что сейчас совсем древних старух в Ратном не осталось, а до морового поветрия была у нас баба Добродея, помнишь ее, наверно?

— Помню.

— Однако, по малости лет, ты ни силы ее, ни власти не разумела. А власть ее была… над женщинами, так поболее, чем у сотника над воинами! Да и над мужами ратнинскими… перечить ей никто не смел, если уж случалось такое редкое событие, что она в мужские дела встревала, даже и в воинские, все знали: не попусту — знает, о чем говорит. Ходили к ней: и за советом, и с жалобами, и споры разрешать… всякое бывало. Варваре, как-то, когда та уже совсем завралась, приказала: «Высунь язык!». Та высунула, а Добродея ей раз и иголку в язык воткнула! Варька — к мужу плакаться. Фаддея-то не зря Чумой прозвали — увидал жену в слезах — так и взвился весь. «Кто посмел?» — кричит, а как узнал, что Добродея… и смех и грех. Он как раз новое корыто, в котором капусту рубят, выдалбливал, так этим самым корытом… хорошо, по мягкому попал, но синячище получился — с тарелку.

Или, вот, еще случай был. Ратник один, его на той самой переправе потом убили, жену смертным боем лупил. По дурному, под настроение. По обычаю-то, в семейные дела лезть посторонним не положено, если, конечно смертоубийства или увечья тяжелого не случится. Но сколько ж терпеть-то можно? Пожаловалась она Добродее, та меня призвала, расспросила: правда ли, что сильно битая баба бывает, да не сумасшедший ли он? Я подтвердила, что бьет сильно, а в уме повреждения нет — просто характер такой злобный. Пошла к нему Добродея, всех из дому выставила… Долго сидела, разговаривала с ним, а как ушла, жена в горницу заглядывает, а муж сидит, словно пришибленный, и рубаха на нем, хоть выжимай, от пота вся промокла. Жена к нему и так и сяк, а он сидит и молчит, сидит и молчит — все в пол смотрит, а потом как бухнется ей в ноги и давай прощения просить. После того случая ни разу даже пальцем не тронул. Корзень его десятником сделать собирался, так Добродея только и сказала: «Не годен», Корзень и переспрашивать не стал.