Тайна жизни

И Алтуфьеву чудилось во всем — и в этой обстановке, и в фигуре старика, и в его рассказе — точно не действительность была перед ним, а переживаемая в воображении отдаленная повесть прежних лет. Он сознавал, что эта повесть потом, когда он вспомнит и станет думать о ней, не пройдет для него бесследно. Ему было и досадно, и неловко, и жутко.

Он поправился на месте, сунув руку за спину. Она попала в правый задний карман его визитки. В левом лежал у него платок, в правый никто не кладет ничего, а тут пальцы нащупали круглое, плоское. Он вынул. Оказались маленькие, старинные часы.

— Откуда вы взяли их? — спросил Горский.

Алтуфьев поднял глаза. Граф стоял перед ним, протягивая руки. Они слегка дрожали у него. Алтуфьев бессмысленно снова глянул вниз. Улыбка недоумения, глупая, очень глупая (он чувствовал это), расплылась по его лицу, и губы как-то самовольно и неопределенно прошептали:

— Я не знаю!

Горский, словно спохватившись, повернулся к столу, обошел его, придвинул стоявшую тут шкатулку, окованную прорезным железом и гвоздями, раскрыл и стал быстро выбрасывать из нее бумаги. Алтуфьев помнил, что очень внимательно следил за тем, что происходило. Граф, вынув бумаги, надавил по сторонам шкатулки средние в нижних окованных углах гвозди, и с сухим стуком в ней отскочило внутри двойное дно. Горский опустил руку и достал из потайного отделения шкатулки часы, точь-в-точь такие же, какие держал Алтуфьев. Часы были совершенно схожи — одинакового размера, с одинаковой резьбой в украшениях, с двенадцатью буквами еврейской азбуки на циферблате.

— Я не знаю, ничего не знаю, — повторил Алтуфьев. — Вчера часы исчезли у Софьи Семеновны, очевидно эти, но, как попали они ко мне, — не знаю.

Глава XVIII

Во Власьеве стало известно с самого раннего утра, что накануне Алтуфьевым было сделано предложение Наде.

Софья Семеновна в своем флигеле медленно одевалась ради торжественного случая не в распашную блузу, которую имела обыкновение носить на деревенском просторе, а в коричневое платье с пелеринкой. Одевшись, она перешла в большой дом в гостиную и тут, когда Надя с Верой пришли здороваться с ней, крепко обняла Надю, долго крестила ее, потом прижала к себе обеими руками голову Веры и стала целовать ее.

— Дай Бог и тебе счастья, моя девочка! — сказала она при этом. — Ну, идите с Богом, оставьте меня одну!

Она осталась у окна, задумчивая, тихая, будто забыв о времени, неподвижно вытянув руки по локотникам кресла и прямо держа голову.

Все притихло в доме. Прислуга почему-то ходила на цыпочках и разговаривала шепотом. Мишу няня увела в дальний конец сада, и там у них затеялся интересный разговор о том, что вертится — Земля вокруг Солнца или Солнце вокруг Земли?

Тарусские остались у себя наверху. С ними сидела Вера. Они старались говорить о посторонних вещах, но все невольно прислушивались — не стучат ли колеса на дворе, переглядывались и улыбались друг другу. Один Владимир Гаврилович спал сладким сном, ничего не подозревая, в своей комнате.

Сильно билось сердце у Нади. Она, чтобы занять себя, перебирала свои вещи, впрочем, не замечая, что делает, и неожиданно ловя себя вдруг, что бережно прячет ненужный лоскуток куда-нибудь в письменный стол.

Она стояла посреди комнаты с попавшейся ей коробкой почтовой бумаги в руках, когда в отворенное окно ворвался дружный, веселый, по-мужски смелый звон бубенцов и на двор вскачь влетела тройка. Кучер, поощренный обещанием «чайка», не жалел лошадей.

Это был он — суженый жених, явившийся за нею; радость волною захватила Наде дыхание, и чуден, и светел показался ей Божий мир.

Тройка разом осадила у крыльца. Алтуфьев вбежал по ступеням. Его ждали. Горничная в белом чепчике сняла с него пальто и таинственно, как детям объявляют о зажженной елке, проговорила:

— Пожалуйте в гостиную!

В гостиной навстречу Алтуфьеву поднялась Софья Семеновна со своего кресла, напрасно пытаясь сохранить спокойное достоинство. Щеки ее задрожали, губы шевелились и, непослушные, вместо того чтобы произнести приготовленные заранее подобающие случаю слова, всхлипнули, глаза заслезились. Софья Семеновна достала платок и сейчас же, забыв о нем, протянула с ним руку и другую к Алтуфьеву.

Он быстро подошел к ней. Она, обняв, припала к нему.

— Голубчик… Дай Бог!.. Вы мне с первого же знакомства…

Потом они сели.

Алтуфьев, радостный, что его предложение принято, освящено согласием и закреплено оказанным ему Софьей Семеновной приемом, чувствовал, что помимо всего ему надо еще что-то сказать ей, только трудно было сразу собрать мысли и вспомнить, что именно.

— Вот что — часы! — вспомнил он наконец.

Софья Семеновна вытирала глаза платком.

Трудно было ожидать, что первое произнесенное им слово будет о часах. Да и сам он желал предварительно выразить совсем другое. И у него были приготовлены подобающие случаю слова, которые так же, как у Софьи Семеновны, вышли лишними и ненужными.

— Какие часы? — удивилась она.

— Вчера… которые пропали у вас, — и Григорий Алексеевич торопливо и насколько мог связно стал рассказывать, как сегодня рано утром поехал с Нагельбергом в Спасское и как во время разговора с графом в руках у него очутились часы.

Софья Семеновна выслушала внимательно, спокойно, как будто непонятное происшествие вовсе не поразило ее. Она ни разу не перебила Алтуфьева, не потребовала никаких подробностей и молча взяла от него часы.

Это было так странно с ее стороны, что Григорий Алексеевич на минуту очнулся и как бы пришел в себя.

— Софья Семеновна, — проговорил он, даже несколько испуганно, — вы так невозмутимо слушаете меня, точно вам известно, как попали ко мне часы?

— Нет, мне это неизвестно, — ответила она, — но я спокойна, потому что вижу — тут не наша с вами воля действует. Любите, голубчик, Надю! Господь над вами и над нею!

Она поднялась и, унося часы, приблизилась к двери и отворила ее. За дверью мелькнуло светлое платьице. Надя выждала, чтобы ее жених остался один, и быстрыми, спешными шагами пошла к нему. Все просветлело и потонуло в этом свете. Свет был счастье и смысл всей жизни.

Софья Семеновна, придя к себе во флигель, долго молилась в своей спальне перед образом и, положив последний поклон, призвала Секлетею. Она велела ей сейчас же идти к священнику на село, чтобы заказать ему на завтра панихиду по рабе Божьей графине Наталии.

За обедом откупорили оставшуюся от дня рождения Софьи Семеновны бутылку шампанского, за которой Владимир Гаврилович почему-то сам лазал в погреб. Пили за здоровье нареченных.

Алтуфьеву с Надей неловко было разговаривать на людях. Вера была задумчива и втайне ждала Веретенникова, но он не приехал. О бароне никто не спрашивал. Алтуфьев, не евший с утра, и за обедом ничего не ел. Ему казалось, что от этого скорее кончится сидение за столом и он скорее снова будет один на один с Надей.

Наконец поднялись, расшаркались перед Софьей Семеновной и, вырвавшись на свободу, ушли в сад. Ушли, конечно, Алтуфьев с Надей, до других им не было дела.

Тут они в первый раз перешли на «ты». Сначала это было так хорошо, что они поцеловались, потом быстро и легко освоились. Наедине ничуть не было трудно разговаривать на «ты». Напротив, они даже составляли нарочно такие сочетания слов, чтобы «ты» встречалось как можно чаще.

А иногда Надя вдруг останавливалась, оборачивалась к жениху и говорила:

— Ну, скажи мне «ты»!

Алтуфьев говорил «люблю тебя», и они опять целовались.

Они устали ходить по саду. Надя повела Григория Алексеевича в свою комнату. Ему живо представилось, как они бежали сюда во время приготовлений к живым картинам.

— А помнишь фольгу? — спросил он.

Она не только помнила фольгу, но именно в эту минуту, одновременно с женихом, подумала о ней и сама хотела спросить. Это вышло опять чудо как хорошо.

Алтуфьев поглядел на шкатулку, где лежала тогда фольга. Шкатулка была парная той, которую он видел сегодня утром у графа. Она была так же окована прорезным железом и гвоздями. Только на середине, там, где на этой были буквы «Н. Г.», у графа стояли буквы «В. Г.».