Тайна жизни

— Неужели в свое удовольствие? — вырвалось у Алтуфьева.

— Да. А почему вы думаете, что нет?

— По ее лицу. Таким взглядом, как на этом портрете, не смотрят люди довольные.

— Взгляд и внешность бывают обманчивы, в особенности у женщин, молодой человек. Кроме того, и этот взгляд, и печальное выражение нарисованы художником. Я видел графиню и иной. Много людей страдало от нее!

Алтуфьев не выдержал.

— Мне кажется, что сама она больше страдала, — проговорил он, начиная волноваться и взмахнув руками.

— От кого же?

— От первого своего мужа, например.

— Это мнение, — произнес Рыбачевский, — вероятно, выразила мадам Евлалия Андреевна, — так, кажется, звали ее? — в своей тетрадке, которой вы не читали? Напрасно вы уничтожили ее.

— Почем я знаю, что было в этой тетрадке? — вспыхнув, ответил Алтуфьев. — Может быть, написанное там касалось лично Евлалии Андреевны и о графине там не было ни слова.

— Не думаю. Жизнь Евлалии Андреевны протекала слишком уединенно в этом милом домике, о себе ей писать нечего было. Графиня была ее приятельницей, и они были, так сказать, заодно. Но более близкие люди графини, живые еще до сих пор, несколько другого мнения о ней.

— Кто же они?

— Я, например, и мой друг, граф Виталий Александрович Горский, второй ее супруг.

— Граф — ваш друг?

— Да. Вас удивляет это?

Алтуфьев замолк и поглядел на портрет, как бы спрашивая, правда ли это? Он не мог так сразу поверить, что эта кроткая, тихая красавица-женщина была дурною. И в эту минуту наставшей в комнате тишины он почти с суеверным трепетом готов был ждать какого-нибудь внешнего, сверхъестественного опровержения. Тресни случайно рама портрета или половица, или просто раздайся стук, — он дрогнул бы и принял бы это за знаменательное указание. Но все было тихо, только на дворе лил дождь по-прежнему и журчала вода в желобе.

— Да, граф Горский — мой друг, — повторил горбун, — и я могу сказать это открыто. Да вот третьего дня я уехал из Москвы, а с сегодняшней почтой перед завтраком уже получил от него письмо оттуда.

— А граф живет в Москве?

— Нет, он до сих пор жил за границей, как и я, и приехал лишь недавно.

Рыбачевский вынул из кармана исписанный со всех сторон лист почтовой бумаги и показал Алтуфьеву подпись на нем: «Ваш преданный друг граф Виталий Горский».

Алтуфьеву стало и жалко, и грустно, точно он терял близкого, родного человека.

— Но в чем же, в чем могла графиня оказаться дурною? — упавшим голосом, тихо спросил он.

— Ну, это касается чужой интимной жизни, — ответил Рыбачевский, — в которую, как вы считаете, никто не имеет права входить.

Верх был на его стороне. Алтуфьев должен был сознаться в этом.

Глава XII

У Миши впечатление от живых картин слилось нераздельно со страхом, который он испытал при виде горбуна, явившегося в числе гостей во Власьеве в день рождения Софьи Семеновны.

Близко возле себя Миша никогда не видел таких людей. Может быть, и раньше встречались ему горбуны, но это казалось во сне или в бреду. И он, робко прижавшись к Анне Сергеевне, тихо спросил, показав на Рыбачевского:

— Мама, это в самом деле или нарочно?

Анна Сергеевна объяснила ему, что бедный горбун не виноват, что родился таким, и что бояться его нечего, а, напротив, надо жалеть. Миша постарался пожалеть от всей души, но от страха отделаться не мог.

От приглашения Рыбачевского зависело участие барона в картинах. Нагельберг не мог оставить своего гостя дома одного, если бы Софья Семеновна не пожелала видеть того у себя. Но Софья Семеновна очень радушно предложила барону привезти к ней своего покупщика.

Она, конечно, знала, что это был деверь графини Горской, и Алтуфьев не без любопытства ждал их встречи — знакомы они или нет?

Они встретились, как незнакомые. Рыбачевский, представляясь на несколько напыщенном французском языке, упомянул, что, вероятно, Софья Семеновна уже имела случай слышать о нем в былые годы, потому что была знакома с его belle-soeur графиней Горской. Софья Семеновна ответила коротко, что знала графиню очень мало и то лишь через тетку барона Нагельберга, Евлалию Андреевну, с которой была в последнее время, много лет уже, в ссоре из-за пустоши и не виделась.

О живых картинах во Власьеве шли разговоры по округе, так что даже поповна дальнего захолустного села, не имея никакой возможности попасть на них, говорила:

— Что там может быть интересного? Наставят цветных фонарей — вот тебе и живая картина!

Гостей съехалось больше, чем рассчитывали сначала. Приехал земский начальник с женой. Из уездного города явились исправник с двумя дочерьми и инспектор народных училищ с тремя сыновьями, великовозрастными гимназистами, проводившими у него каникулы. Приехали еще молодой чиновник казначейства, земский доктор и судебный следователь, которого привез исправник и представил.

Алтуфьев явился во Власьево с утра верхом и привез с собою смокинг, чтобы переодеться к обеду. Нагельберг с Рыбачевским приехал в коляске гораздо позже.

Весь день Алтуфьев, как уже приобщенный к хлопотам человек, ощущал с волнением свою близость к власьевскому миру, центром которого, разумеется, была Надя. Где бы он ни был и что бы ни делал, он постоянно чувствовал, что она тут, и ему казалось, что он знал, не только чем она занята в эту минуту, но и о чем она думает.

Когда он в туго накрахмаленной рубашке с высоким воротником, в ловко сидевшем на нем смокинге сошел сверху, где переоделся, и застал в столовой всех гостей в сборе, то, здороваясь и знакомясь, искал глазами только Надю. Она пошла тоже надеть парадное платье, и он хотел поскорее увидеть ее, какая она была в этом своем парадном платье.

Софья Семеновна, окруженная почетными гостями у стола с закуской, разговаривала со смеявшимся густым басом исправником, гнувшим свое тучное тело из уважения к маленькому росту Рыбачевского. Анна Сергеевна стояла у окна с женою земского начальника, смазливенькой, маленькой, черненькой. Вера была тут вместе с дочерьми исправника. Возле них был барон и топтался Веретенников в пиджаке и белом галстуке. Но Нади не было.

В первую же минуту это очень обидело Алтуфьева. Почему не было ее тут, когда он желал этого, когда он хотел видеть ее, когда без нее все пропадало? Разве она не знала, что он ждет ее?

Алтуфьев нахмурился и прижался к стенке вместе с чиновником казначейства и старшим гимназистом, который все время порывался вперед, кашлял в руку и снова отступал. Мундир жал ему немилосердно под мышками, и он старался быть развязным, чтобы этого не было заметно. Молодой чиновник страдал отчужденностью от общества и краснел, потому что ему было жарко в наглухо застегнутом суконном сюртуке.

Алтуфьев понимал, что он вовсе не к месту между чиновником и гимназистом и что стоит он тут преглупо, и обвинял в этом Надю: она ставила его в такое положение. Он злился на себя и боялся, что барон или Анна Сергеевна заметят его и отгадают сейчас же причину его досады.

«Ну, конечно, она не торопится, когда все уже в сборе, потому что не желает вспомнить, что я жду ее! — мучительно думал он. — Если бы она желала этого, уже давно была бы здесь первая и сама ждала бы».

Анна Сергеевна, Вера и все остальные подошли к общей группе, стук вилок и тарелочек у закуски затихал. У одного конца закусочного стола сделалось настолько просторно, что к нему потянулись уже чиновник и гимназисты. Чиновник налил себе рябиновой, посмотрел на гимназиста, как бы соображая, чокнуться с ним или нет, не чокнулся, выпил и закусил колбасой, хотя ему, видимо, хотелось икры, до которой, однако, ему трудно было дотянуться.

Надя не показывалась.

Софья Семеновна пригласила гостей садиться.

Исправник шумно отодвинул свой стул. Рыбачевский уселся на указанное ему возле хозяйки место. Анна Сергеевна поместилась возле исправника. Алтуфьев кинул вокруг последний решительный взгляд и, не найдя Нади, направился с лицом Цезаря, переходящего Рубикон, к жене земского начальника и сел рядом с нею.