Страница 6 из 12
— Что с вами. Нарцис Федотыч?
— Да так, знаете, подумалось сейчас, вот, собственно, и я… Крутишься, крутишься! Там толк есть. А тут?
— Вам ли говорить это, Нарцис Федотыч!
— Именно мне, голубчик, именно мне! Верьте, что бы я ни сделал на своей орбите, все равно не заметят и как следует не оценят. Уж я-то знаю! А вот Гелиотропка Фиалкин, будьте уверены, всего добьется. Его и включат, и пошлют, и отметят…
— Ну, почему вы так думаете, Нарцис Федотыч?
— Уж больно он ловок по этой части. И туда пойдет похлопочет и сюда. Тут поплачет в жилетку, там анекдотик расскажет. Проныра! А я не умею. Я только кручусь по своей орбите и все!
— Как жестоко вы заблуждаетесь, Нарцис Федотыч! Неужели вы всерьез думаете, что Гелиотропкины выверты имеют какое-нибудь значение?
— А вы так не думаете?
— Не думаю. Уверен, что вывертами ничего нельзя добиться в искусстве. Только талантом и трудом! Только!
Лицо у Нарциса Федотыча светлеет, но лишь на миг.
— Вашими бы устами… — бормочет он. — Я это вообще так, к слову. Мне лично ничего не надо. Крутился, кручусь и буду крутиться!
Однажды отмечали у нас передовиков общественной работы. Почетную грамоту месткома получил и Нарцис Федотыч. Мы вышли вместе из клуба и по свежему снежку пошли домой пешочком.
Нарцис был очень доволен. Мороз подрумянил его полные, обычно бледные, чисто побритые щеки, он как бы излучал сияние удовлетворенности и полнейшего душевного благополучия.
— Хорошо вам, Нарцис Федотыч? — спросил я.
— Хорошо! — ответил он, продолжая улыбаться своим тоже, видать, румяным мыслям.
— А приятно, черт возьми, когда тебя отмечают! — сказал я философски. — Даже обычная почетная грамота, и та доставляет некоторое…
Он перебил меня.
— При чем здесь почетная грамота? Вы заметили, в пятом ряду сидел Гелиотропка, ждал. А ему и не дали! Мимо носа проскочило. Воображаю сейчас его кислую рожу!
— Вы ошибаетесь, Нарцис Федотыч! Ему дали!
— Позвольте, когда?
— Сегодня. Когда и вам дали!
На Нарциса жалко было смотреть. Он похудел в одну секунду. Рот стал старушечьим, глаза округлились и молили о пощаде. Но я был беспощаден:
— Помните, вы пошли в буфет? Вот как раз тогда!.. Но почему вы так огорчены? Ведь в данном случае Гелиотропка Фиалкин не ловчил, не выворачивался наизнанку, а действительно хорошо работал и заслуживает поощрения. Согласитесь с этим.
— Выходит, мне грамоту и ему грамоту. Мерси!
Мне показалось, что надежная сердечно-сосудистая система моего приятеля вот сейчас, сию минуту даст роковую осечку. Я подозвал такси, усадил его в машину, и мы поехали.
— Нарцис Федотыч! — сказал я после долгой паузы. — Милый мой, бросьте, не терзайте свою бедную печенку. Работайте, и все придет в свое время. Помните, что сказал Маяковский: «Пускай нам общим памятником будет построенный в боях социализм!»?
Он обернул ко мне свое расстроенное лицо и произнес:
— Нам, значит, общий памятник, а Гелиотропке персональная мемориалка да?
Странный человек!
ЛЮБЛЮ ЛЮДМИЛУ
«Люблю Людмилу!» — так называлось лирическое стихотворение, присланное в газету, редактировал которую некто Переносцев Спартак Лукич, мужчина начитанный, вдумчивый, с философским складом ума.
Что делают в газетах с лирикой, получаемой по почте?
Прежде всего ее регистрируют, как любую грубую прозу — будь то жалоба жены, обманутой мужем или материал, обличающий нерадивого управдома.
Девушку из отдела писем, которая регистрировала «Людмилу», тоже звали Людмилой, поэтому она тщательно к с особенным удовольствием записала на регистрационной карточке фамилию, имя, отчество и адрес автора лирического стихотворения: Пулин Василий Иванович, Проломная, 19.
Затем стихотворение с пометкой наверху в правом углу рукописи «Самотек» было отправлено в отдел литературы и искусства и попало на стол заведующего отделом Аркаши Сарафанова.
Маленький, хилый, очкастый Аркаша, морща по скверной привычке нос и поминутно почесывая себя за ухом, взял рукопись и пробормотал стихи вполголоса: поэзию он любил оценивать на слух.
Стихотворение про Людмилу Аркаше понравилось.
— Сеня, ты можешь оторваться? — спросил он сотрудника с аккуратным пробором на лысеющей голове, который что-то писал за соседним столом.
Сотрудник с пробором издал в ответ нечленораздельный звук, нечто вроде «эммда», означавший на скупом и сжатом редакционном языке: «Обожди, сейчас, только поставлю точку». Вслед за тем он поставил точку и уже внятно произнес.
— Ну…
— Стихи поступили — сказал Аркаша Сарафанов — Самотек, но, кажется, можно напечатать. Послушай!
— Не читай! Я воспринимаю стихи только после обеда.
— После обеда Лукич уедет, а мне нужно сейчас с тобой посоветоваться. Я все не буду читать. В общем, тут лирический герой — молодой каменщик. Понимаешь? Он строит жилой дом и в то же время любит девушку Людмилу. Понимаешь? По-моему, здорово!
— Я так не могу. Мне нужно глазами посмотреть. Дай рукопись!
— Обожди! Он строит дом и в то же время говорит о своей любви к Людмиле. Говорит страстно, вдохновенно, с такой, понимаешь. покоряющей строительной силой!
— Да как именно говорит-то?
— Кирпичом говорит. Открыто! На весь мир. Вот послушай.
II маленький, хилый Аркаша, выпрямив сутулую спину, прочитал вслух утробным торжественным голосом:
Мне все преграды нипочем,
Во мне играет жизни сила,
Я по фронтону кирпичом
Кладу: «Люблю тебя, Людмила!»
Он положил рукопись на стол, снял очки, привычно ссутулился и скатал своим нормальным тенорком:
— Правда, здорово?
Сотрудник с пробором сбил щелчком пепел с сигареты и процедил:
— Про любовь — и кирпичом? Тяжеловесно как-то!
— А по-моему, в этих стихах присутствует весь дух нашего времени, весь его благородный пафос, вся его строгая этика. Ты вникни: человек строит дом. Как? Навечно! И тут же каменным языком заявляет о своей любви к Людмиле. Это, брат, тебе не письмецо в конвертике. Тут вечностью пахнет! Красиво? Красиво! Оригинально! Ново! Я за то, чтобы печатать! Пойду к редактору, порадею старика!
Сотрудник с пробором пожал плечами и снова промычал нечто вроде «эммда», на этот раз означавшее «Поступай, как знаешь!»
Редактору Переносцеву стихи про Людмилу тоже понравились. А он любил, пользуясь любым поводом, поучить своих сотрудников. Написав на рукописи «В набор! Сп. Переносцсв», — Спартак Лукич сказал:
— Вот видите, товарищ Сарафанов, как внимательно нужно относиться к так называемому самотеку. Ведь сколько раз, наверное, наши профессиональные писатели и поэты проходили, а скорей всего, проезжали, вернее, порхали, на всех видах транспорта мимо этого жилого дома, и никому из них даже в голову не приходило, что они проходят, вернее, проскакивают, или, точнее, пропархивают, мимо великолепной, я бы сказал, философской темы. А Пулин понял всю, так сказать, глубину. О чем этот факт говорит, товарищ Сарафанов?
Не дав Аркаше даже рта раскрыть, Спартак Лукич сам ответил на свой вопрос:
— Этот факт, товарищ Сарафанов, говорит о том, что новое, передовое можно встретить на каждом шагу, нужно только внимательно глядеть по сторонам.
Спартак Лукич был абсолютно прав, и Аркаше Сарафанову осталось лишь кивнуть головой в знак своего полного согласия с этими мудрыми мыслями и пообещать редактору в дальнейшем смотреть по сторонам, что называется, «в оба».