Страница 10 из 12
Племянник посмотрел на скрюченные дядины пальцы, судорожно сжимавшие шкатулку, на его лысый, маслянисто-желтый, с голубоватыми разводами череп, и его всего передернуло.
— Я не возьму, дядя Макс! Не нужно!
— Врешь, возьмешь! Я тебя знаю!
— Не возьму, дяди Макс! Святая икона, не возьму! Хотите, сейчас набросаю бумагу от вашего имени, а вы подпишите!
— Какую бумагу?
— Ну, такую. Мол, в случае, если со мной произойдет роковая неприятность, все мои ценности завешаю Государственному банку!
— Ты что, очумел, барбос холод… — коснеющим языком проговорил дядя, откинулся на подушку, закрыл глаза и умер.
Приблизившись к дядюшкиной кровати. Лев Сергеевич убедился, что дядюшка уже не дышит, и хотел позвать соседей, чтобы при всем честном народе объявить, что покойный поручил ему, своему душеприказчику, сдать в Государственный банк накопленные ценности. Он осторожно взял резную шкатулку и, перебирая часы и сверкающие кольца, стал прикидывать, сколько же примерно нащелкал резвый старичок за свою длинную и смрадную жизнь, как вдруг услышал хриплый стон.
Обернувшись, Лев Сергеевич с ужасом увидел, что покойник сидит в кровати в смотрит на него тяжелым, сверлящим душу взглядом.
— Не могу помереть… при такой ситуации, — сказал дядя Макс. — Еще хочу хоть немножко помучиться! Левка, отдай шкатулку, а то я буду кричать. За врачом скорей!..
…Теперь Максима Петровича часто навещает его племянник Лев Сергеевич.
Как-то Анна Тихоновна — нечаянно, конечно. — задержалась у дверей «старого хрена» и слышала, как дядя и племянник о чем-то спорили, даже ругались «Сдайте, дядя, вам легче будет!» — гудел басом племянник. А дядюшка отвечал ему тенорком: «А фигу не хочешь, барбос холодный?»
Рассказывая потом соседкам про этот разговор. Чипа Тихоновна долго и со вкусом ругала бессердечного племянника бедного Максима Петровича.
Вместо того, чтобы помочь одинокому старику-дяде, он, представьте, с него еще хочет что-то содрать. Вот уж действительно барбос холодный! У нищего суму отнимает!
ПОМЕЩИЦА
Пенсионерка Ольга Ивановна Хворостулина, бывшая больничная сиделка, грузная старуха, совсем седая, но чернобровая, с большим орлиным носом, в очках, вылезла из троллейбуса и, опираясь на палку с резиновым наконечником, пошла по переулку к себе домой. В пальто из толстого драпа, закутанная в теплый пуховый платок к в ботах на застежках, она двигалась медленно, осторожно, боясь поскользнуться и упасть, и при этом размышляла вслух:
— Ну, будет история, если я, не дай бог, грохнусь и чего-нибудь себе поломаю! И меня — здравствуйте, пожалуйста! — привезут в нашу больницу! Вот будет разговоров!
Так размышляя и бормоча. Ольга Ивановна добралась наконец до своею дома. Теперь оставалось лишь пересечь пустынный скверик, к которому примыкал огороженный новым забором большой школьный двор. Ольга Ивановна остановилась, чтобы перевести дух перед последним броском, и вдруг увидела то, что сразу заставило се забыть ледяные колдобины над ногами. Мальчишка лет тринадцати — четырнадцати, в расстегнутом пальтишке, в шапке с болтающимися развязанными барашковыми «ушами», деловито, не спеша, со знанием дела выламывал из школьного забора новенькую планку. А двое других прикрывали его, наблюдая за сквериком: не появится ли опасный и похожий.
Толстая старуха, которая вдруг выползла со своей палкой из переулка в сквер, по мнению сторожевого охранения, не представляла никакой опасности, и добытчик материала для приготовления первоклассной хоккейной клюшки продолжал спокойно заниматься своим делом.
— Прекратить разбой! — утробным басом выкрикнула Ольга Ивановна, грозя добытчику палкой.
Тот испуганно обернулся, но, мгновенно наметанным взглядом оценив габариты массивной фигуры противника и его малые маневренные возможности, снова принялся раскачивать полуоторванную планку. А Ольга Ивановна уже шла по целине прямо к забору со всей быстротой, на которую была способна.
Мальчишки ждали ее. Они не собирались покидать поле боя.
Ольга Ивановна подошла к забору. Тот, кто ломал планку, шагнул ей навстречу. Шапку свою он сбил на затылок Лицо у него было бледное, испитое, чубчик на лбу подстрижен ровно, с этаким хулиганским кокетством. Но глаза были хорошие, темные, с длинными ресницами, смелые.
— Ты что же это делаешь, нечистый дух?! — задыхаясь, сказала Ольга Ивановна.
«Нечистый дух» посмотрел на своих «боевых соратников» и пожал плечами. Жест этот говорил: «Зачем задавать глупые и, главное, лишние вопросы?»
Однако старуха ждала ответа. С той же силой она повторила:
— Ну, отвечай, что ты сейчас делал?
«Нечистый дух» ответил точно и кратко:
— Забор ломал!
«Боевые соратники» рассмеялись.
— Зачем же ты ломаешь школьный забор?
— А тебе, бабушка, какое дело? Ты что, в этом заборе гвоздем работаешь?
Ольга Ивановна стукнула палкой по льдистой, твердой, как камень, заснеженной земле.
— Не смей мне говорить «ты»! Я тебе, может быть, даже не в бабки, а в прабабки гожусь! Ты в этой школе учишься?
— Нет, в другой!
— У своей школы, небось, не стал бы ломать забор?
— Знамо, не стал бы!
— Почему?
— Потому что у нашей школы нет забора. Она прямо так на улицу выходит!
Обескураженная Ольга Ивановна переменила топ и сказала мягко.
— Тебя как зовут?
— Жорка.
— Давай с тобой, Жора, по-хорошему поговорим. Ведь ты же народное добро портишь!
— Я не порчу, я на клюшку.
— Обожди! Если ты дома у себя начнешь ломать, к примеру, скажем, стул, чтобы сделать из него эти ваши салазки.
Жоркины глаза жадно блеснули.
— Если у него задние ножки отломить, — сказал он, обернувшись к соратникам, — а передние оставить со спинкой, финские сани получатся — свободное дело!
— Обожди ты! Я говорю: если ты дома, к примеру, сломаешь стул, нарочно сломаешь, что тебе за это будет от отца или от матери?
— Лупцовка!
— То то! Потому что ты свое добро попортил. А народное добро разве можно портить, Жора? Ведь все кругом наше! Возьмем тот же забор. Если каждый из нас по планочке выломает, что останется от забора? А ведь он денег стоит! Что же у нас получается с тобой, Жора? Одной рукой, выходит, строим, другой — ломаем? Хорошие мы с тобой хозяева, нечего сказать! Ты понял меня?
Жорка промолчал.
— По глазам вижу, что понял! Ну, все, договорились. Школьные заборы больше ломать не будем. Так? Идите, дети, гуляйте, и я пойду!
И она пошла, тяжело опираясь на свою палку, по снежной целине, на которой цепочкой темнели ее собственные следы. Она шла и слушала, как ребята за ее спиной обсуждают неожиданное происшествие:
— Вот старая курица! Пришла, накудахтала!
— Вредная бабка!
А Жорка сказал убежденно:
— Так она же помещица! Вы что, не знаете?
«Старую курицу» и «вредную бабку» Ольга Ивановна еще могла снести, но «помещицу»… Дочь бедняка-крестьянина, десятилетней девчонкой работала в поле наравне со взрослыми, после революции уехала в город и всю жизнь протрубила в больнице… За такими сорванцами горшки выносила, когда работала в детском отделении! Помещица! Она подумала: «Он, наверное, так сказал потому, что я толстая, в очках, с палкой…»
Ольга Ивановна повернулась и пошла назад к Жорке.
— Ну-ка, скажи мне, почему ты назвал меня «помещицей»?
А уже зло, дерзко Жорка ответил:
— Думаете, мы вас не знаем! Никто никогда слова нам не скажет. Одна вы кидаетесь! «Ах, не рвите, не ломайте! Ах, что вы делаете?» И сейчас какой лисой прикинулись: «Ах, это наше! Ах, это ваше!» Твое все это было раньше и дома, и деревья, и все. Вот ты и злишься, дрожишь! Дрожи не дрожи, а времечко твое все равно не вернется. Помещица!