Страница 27 из 64
Это повело к гибельному результату. Во Франции -- в Шантидьи, в Версале, негодовали по-прежнему. Затеяли переговоры с Голландией, требуя свободного доступа по каналам для войска, направляемого к Балтийскому морю. Вслед за Помпоном послали Терлона в Стокгольм для возобновления договоров, заключенных тремя годами ранее. Мария де Гонзага продолжала требовать денег. "Королевство Польское продается!"- -- кричала она, обращаясь к Бонзи.
-- В этом никто не сомневается, -- отвечал епископ, -- но весь вопрос в цене и в уверенности выручить деньги, затраченный на товар.
В Шантильи и даже в Версале находили, что он недостаточно сговорчив. Де Нуайе писал с своей стороны в Шантильи:
"Королева очень довольна, читая в газете, сколько миллионов Кольбер доставляет в казну короля; если нам не уделят хоть некоторую часть, мы потеряны. Королеве очень совестно так часто обращаться к Нему (к Людовику ХIV), но крайность, в которой мы находимся, и уверенность в том, что это послужит ступенью для достижения Им всемирной монархии, дают ей повод надеяться, что он не откажет в своем содействии".
Кондэ отвез это письмо в Версаль. Упоминание "о всемирной монархии" произвело ожидаемое действие, и приказали выдать еще миллион.
В сентябре 1665 г. смерть испанского короля угрожала прекращением субсидий. Предстояло много других забот. Но в ноябре король потребовал Кондэ к себе, и, беседуя с ним без свидетелей, заявил, что "каковы бы ни были остальные дела, польский вопрос для него дороже других". "Надо добиться победы над невозможным". Однако, "невозможное" продолжало сопротивляться. Сама Швеция защищалась от уловок де Помпона. В течение трех лет она успела обдумать опасность нового вторжения в Польшу. Последняя попытка такого рода повлекла за собою неприятные осложнения с Данией, заключившей союз с Польшей. Теперь в Швеции узнали, что Дания замышляет вступить в союз франко-голландский против Англии. Каждый для себя! В феврале 1666 г. из Версаля пришло известие об англо-шведском договоре, подписанном в Лондоне.
Не приходилось рассчитывать на шведские войска! Закрывался доступ к Балтийскому морю. Как бы то ни было, король "стоял на своем", привязываясь к польскому делу и держась его с тою же "искренностью и страстностью". Он долго беседовал о нем по вечерам наедине с Кондэ. Решили прибегнуть к "мерам кротости". Снова обратились к де Бонзи с вопросом о "цене товара". Достаточно ли трех миллионов? Но -- увы! -- в Польше "товар" не давался в руки. В продолжение всего 1665 и следующего года королевские и мятежные войска производили только марши и контр-марши без всякой иной видимой цели, как только для выигрыша времени, в ожидании благоприятных условий, которые дозволили бы противникам вступить в переговоры без ущерба для обеих сторон. Любомирский избегал стычек, могущих вызвать бpатоубийственную войну: королевское войско с другой стороны, с плохой обмундировкой и еще худшей дисциплиной, не было в состоянии подержать борьбу. Во главе войска стоял Потоцкий, некогда храбрый воин, но всегда неудачливый, а теперь сильно состарившийся, впавший в детство. Собесский и Марысенька его прозвали "старым башмаком". Все шло скверно. Это могли видеть иностранцы, блестящие офицеры, привлеченные сюда надеждой сражаться под командой победителя при Нордлингене, Комменжа, де Майи, С. Жермена, графа де Гиш, которого предал его друг де Вард, открыв его переписку с сестрою короля, вследствие чего он решил покончить славной смертью.
Бульо, парижский корреспондента де Буайе, писал ему 9-го июля 1666 г.: "Всем известно, что Madame [сестра короля], желая оклеветать Ла-Вальер, чтобы воспользоваться расположением короля, и видя, что это ей не удается, заигрывала с графом де Гиш, уверяя его, что есть сорок сановников, которые для неё дороже короля. Это дало повод графу де Гиш за ней ухаживать".
Эти люди, привыкшие воевать под начальством Кондэ или Тюренна, пожимали плечами при этом новом зрелище. Собесский иной раз плакал от негодования. Он был бессилен; его никто не слушал, и он ничем не мог распоряжаться.
В июле 1666 г. решили драться; но бюллетень, доставленный в Версаль и в Шантильи, не возвещал о победе.
Ян Казимир, став во главе войска и затеяв опасный переход, погубил всех своих драгун, оставив на месте 4000 человек из лучшего отряда и около 200 офицеров. Графа де С.-Жермен нашли на другой день среди убитых.
Любомирский, говоря откровенно, не воспользовался своим преимуществом. В нем не было ничего напоминавшего Кромвеля, как предполагали во Франции. Он предпочел вступить в переговоры. Условия его были тяжелы. Целый месяц потеряли в переговорах. Затем, когда средства были истощены "и денег более не имелось", -- как сказал де Бонзи, -- решили сдаться.
Ошеломленный и как-будто пристыженный своей победой, победитель согласился явиться ст. повинной к побежденному. Сохранилась легенда о том, что он, войдя в королевскую палату, преклонил колена. Собесский при этом присутствовал. Рассказывают еще, что мятежник, обойдя всех присутствующих, бывших сотоварищей по оружию и подчиненных, остановился перед новым маршалом. Разжалованный предводитель, в знак ли прощения, или порицания, возложил руки на голову своего преемника и молча удалился. Он соглашался признать свою опалу, под условием, чтобы впредь не было речи "о крупном деле". Таким образом, король остался жив, но королевство погибло. Что касается "крупного дела", хотя оно и считалось навсегда поконченным, о нем пришлось еще говорить позднее. С этого дня Польша стала страной "призраков".
ГЛАВА VII. Борьба за превосходство. Любовная ссора.
I.
Продолжение романа после свадьбы. -- Комедия Мариво до его появления. -- Повторение любовной ссоры. -- Марысенька и епископ Бэзьерский. -- "Служба". -- "Подушка" его преосвященства. -- Битва дам. -- Д'Аркиен против Мальи. -- Очаг.
Романы большею частью заканчиваются свадьбой, по крайней мере, когда герой романа превращается в супруга. Роман пани Замойской составлял исключение. В походах 1665-66 гг. Собесский, ничем не отличившись как воин и дипломат, отличился в роли любовника. Совершенно неподражаемый и очаровательный в этом виде, он, быть может, проявил чрезмерную изысканность в словах и неловкость в обращении вследствие слишком точного подражания известным образцам. Часы разлуки он сравнивал, напр., "с страданиями жертвы, испытывающей миллион терзаний под ударами сотен палачей, вонзавших в его сердце тысячи кинжалов". Говоря о возлюбленной, он уверял, что "воспоминание о ней сжигает его сердце, превращая его в пепел". Иногда, забыв заученные фразы, он гораздо проще выражал желание "превратиться в блоху, не для того, чтобы щекотать прекрасное тело жены, но лишь для того, чтобы под этой скромной метаморфозой всегда находиться поблизоcти". В этом, быть может, он только увлекался, подражая Раблэ или m-lle де Скюдери. Авторы "Гаргантюа" имели в то время, многочисленных читателей в Польше. Жаль только, что благодаря игривости его сравнений позднейший издатель его корреспонденции счел нужным значительно сокращать оригиналы.
"Астрея" ему, конечно, отвечала, иногда очень мило; большею частью "невпопад", довольно кисло-принужденно, не выдерживая роли, с явной натяжкой. Посылая ему браслет, сплетенный из её собственных волос, переписывая для него песни, чтобы рассеять скуку лагерной жизни, она уверяла его в своих письмах, что "умирает от тоски" и "состарилась" с горя до неузнаваемости. На это он геройски возразил: "Это не важно! Меня пленили одни достоинства вашей души". На это она его уверяла, что "она больна", и что он скоро овдовеет". Расспрашивая по этому поводу де Комменжа, доставившего ему эти известия, Собесский получил ответ: "Супруга маршала никогда не была так весела и никогда так не развлекалась". По своему простодушию, он требовал у нее же объяснений и заблуждался, веря всем этим обычным причудам скучающей кокетки. Марысенька ревновала: после его отъезда в её руки попался ящик с потаенным замком; в нем она заподозрила преступную переписку. Он поспешил ей выслать ключ с курьером и получил в ответ новый упрек. На этот раз дело шло о какой-то "субретке", которая осмелилась по отъезде "Селадона" играть вызывающую и обидную роль... Он приходил в отчаяние. Разве трудно выпроводить эту "особу"? Сам он был ревнив, но по-своему. "Я бы желал, -- писал он ей, -- воспринять в себя все ваши мысли, поглотить ваши взоры, ваши беседы, чтобы ими пользоваться мне одному".- -- Он был тоже озабочен, но его опасения были более искренни. "Истинная любовь всегда боязлива", -- писал он ей -- и не без основания. Разве не говорили, что он застал её на месте преступления с одним из его родственников Радзежовским, и что за это он её побил. Он её побил! Он содрогался при одной этой мысли. С его стороны все ограничилось замечанием, советом быть осторожной, избегать излишней фамильярности в обращении с прислугой. Но никогда ни малейшее подозрение не закрадывалось в его душу".