Страница 16 из 64
А где же великий гетман, хвалившийся, что держит в руках это вечно волнующееся войско, -- один из самых популярные его вождей? Уехал, исчез, и, как говорили, тайно работал над распространением союзной организации, над умножением числа мятежных отрядов, которые под именами "nexus sacer nexus pius", действительно, размножались и разбивались по всей стране.
Но его подпись под сенатским решением? По-видимому, он подписал только испорченную копию, проведя Кайе; оригинал же, на котором имя его отсутствует, хранил у себя и пользовался им, как раз для того, чтобы раздувать мятеж в интересах своей собственной популярности.
Но в чем же смысл этой новой измены? Он понял, что королева окружена дурными советчиками, и что в этой толпе её "фаворитов" решительно нет места для него.
Таким образом в Польше, как и во Франции, при варшавском дворе, также как при Сен-Жерменском, защитники французских интересов пришли одновременно, хотя и разными путями к одному и тому же решению: бросить мирные средства и прибегнуть к "мерам исключительным". Согласие это, к сожалению, кончалось, как только речь заходила о действиях. Во Франции на вещи смотрели очень просто: одна из статей договора с Швецией предвидела события и условливалась поэтому о выступлении вспомогательного отряда даже против польских конфедератов в случае, если бы они выказали намерение воспротивиться избранию герцога Ангиенского. де Гонзага воскликнула: "Но ведь это гражданская война!"
-- Конечно! И она всегда бывает, когда граждане одной и той же страны не соглашаются в мнениях о способе управления ими, о качествах своего правительства.
"А повторение иностранного вторжения! Страна восстанет, как один человек!"
События оправдали её слова. В феврале 1662 г., в то время, как вновь собравшийся сейм единогласно вотировал возобновление старых законов против проектов предварительного избрания, предводитель конфедератских отрядов выпустил прокламацию, призывавшую шляхту к защите границ от франко-шведской армии, прибытие которой ожидалось на Троицын день. После этого, перейдя в наступление, он открыл военные действия, овладел Калишем, Весгоном и Сераджем, угрожая Варшаве, и заставил короля с королевой подумать о новом бегстве в Силезию.
Дело дошло до того, что даже в Сен-Жермене почувствовали страх и на этот раз более снисходительно выслушали советы де Монна, который подчиняясь не без сопротивления притязаниям своего государя, не изменил однако мнения насчет своевременности и опасности смелой выходки и решился теперь несколько громче заявить, "что настало время, когда осторожность короля должна взять верх над его великодушием". Решили не торопиться с ратификацией шведского договора и предоставить польскую королеву собственному вдохновению.
Итальянский гений подсказал ей в начале следующего года мысль, до которой, пожалуй, не додумались бы во Франции. Открыв переговоры с конфедератами и привлекши их главных вождей в Львов с гарантией свободного пропуска, она пригласила туда же великого гетмана и намеревалась поймать всю эту опасную компанию в западню.
Предполагалось начать с Любомирского.
"Она велела созвать на совещание теологов для того, чтобы выяснить, можно ли убивать человека без соблюдения формальностей, раз имеются доказательства в том, что он поддерживает беспорядки и раздоры в армии".
После того, как все согласились, "что это можно делать с спокойной совестью", план её созрел. Великого гетмана предполагалось арестовать в обществе других мятежников -- пропуски не действительны для преступников подобного рода, -- заключить вместе с духовником, после исповеди судить упрощенным судом и затем обезглавить. После чего намеревались разделаться более или менее строго с его сообщниками. Обезглавленная гидра перестанет быть опасной.
Все было приготовлено для приведения плана в исполнение; гарнизон города вооружен, гайдуки обер-генерала помещены в надежном месте, но главная жертва не явилась.
Очевидно, предупрежденные о том, что готовится, союзники неожиданно обнаружили склонность к примирению. Пришлось их выслушивать, Любомирский же воспользовался этим промедлением для того чтобы скрыться. Рассказ об этом инциденте принадлежит Кайе (23 февр. 1663 г.), а между тем автор Heur et Malheur, найдя его в моем сборнике не постеснялся присвоить его себе.
Мария де-Гонзага осталась без помощи и в первый раз в жизни начинала терять мужество. Весь этот год был несчастным для неё с начала до конца.
Беды сыпались одна за другой. В начале зимы она привлекла на свою сторону при помощи 18,000 ливров и обещания ста тысяч экю одного литовского гетмана Гонсевского, человека энергичного и очень влиятельного. Внезапно он был убит возмутившимся войском, что касается до Сен-Жермена, то уныние короля и наиболее смелых его советников опередило её собственное. В октябре предшествующего года получив из Швеции договор для ратификации, Франция воспользовалась промедлением, в котором и сама была немного виновата, как предлогом к разрыву. Вслед затем Кайе был отослан, и на этом, казалось, "крупному делу" был положен конец. Пьеса была сыграна.
IV.
Это лишь антракт. -- Принимаются "ковать железо". -- Замена кандидатуры герцога Ангиенского кандидатурой самого Кондэ. -- Брак герцога Ангиенского с племянницей польской королевы. -- Наследница. -- Переписка между Варшавой и Шантильи. -- Любопытный образчик "криптографии".
Но это казалось только антрактом. Наступила октябрь 1663 года. Проектировавшийся брак принцессы Анны с герцогом Ангиенским стал все-таки свершившимся фактом, и единодушный вотум сената дал новой герцогине титул "единственной дочери их высочеств короля и королевы Польши".
Таким образом подобие династической связи было создано, и в то же время между замками Варшавскими и Шантильи установились правильные сношения. В один прекрасный день в Шантильи неожиданно появился епископ Грацианопольский, воспитатель детей литовского гетмана Сапеги, с предложением "от имени большого числа литовских и польских магнатов" заменить кандидатуру герцога Ангиенского кандидатурой самого принца Кондэ.
В начале идея эта не показалась привлекательной; де-Лени, будучи спрошенным, нашел её безумной, главное же заинтересованное лицо поспешило отказаться. Но затем мало-помалу мысль эта проложила себе дорогу. Mapия де Гонзага отнеслась к этой мысли благосклонно; последние известия из Польши показались благоприятными. Воинственному народу не могла не льстить мысль, что во главе его однажды станет победитель при Рокруа и Норлинге. В настоящее время господин Корзон не слишком высоко ставит эти победы и их героев. Кондэ, по его мнению, был посредственным полководцем, куда ниже такого-то и такого-то из современных начальников польских войск. Но военная критика того времени даже в Польше не дошла еще до таких выводов. Герцог Ангиенский, которого господин Корзон изображает ничтожеством, также считался тогда человеком, унаследовавшим если не способности, то во всяком случае смелость своего отца. Любомирский сделал вид, что преклоняется перед соперником Тюренна: лишь бы ему быть Варвихом, пусть Кондэ будет королем. Друг друга разжигали, увлекали и решили "опять приняться деятельно за работу".
Переписка Марии де Гонзага с обитателями Шантильи сделалась в это время более оживленной, почти лихорадочной, и вместе с тем получила особый отпечаток, форму и склад, превращающее ее, можно сказать, в единственный в своем роде памятник современной эпистолографии. Это весьма употребительная в ту эпоху смесь шифров и криптограмм, но перемешанных с эпиграмматическими намеками своеобразно пикантного характера. Герцог Ангиенский фигурирует там под видом "ревнивца", преследующего свою "возлюбленную", т. е. наследование польского престола; между тем, как "мыши", т. с. польские магнаты, заняты исключительно упражнением своих способностей грызунов на французских экю; так что, для того, чтобы их образумить, оказывается необходимым прибегнуть к "свирепости", т. е. к способу, заимствованному в неприятельском стане у военной конфедерации.