Золотой характер

— Наверно, последние гектары, Юрий Александрович?

— Не видел сводки, — выдохнул Резецкий.

— А каков прогноз на урожай? — не унимался Николай Иванович.

— По справкам инспекторов, которые ездили на места, урожай будет.

Очевидно, роль отвечающего Резецкому не нравилась, и он перехватил инициативу. Повернув к Николаю Ивановичу круглое, припухшее лицо с выражением «иду на вы», он сразу перешел на «ты»:

— Любишь судака? Ха-ха-ха! А где будешь его ловить?

Приятель мой ни одного судака за всю жизнь не выловил, поэтому, смущенно улыбаясь, ответил уклончиво:

— Понимаете ли, мне думается, сперва надо узнать, где он есть…

— Нет надобности! — пробасил Резецкий. — Если перед омутом песчаный перекат — закидывай судачью снасть.

Николай Иванович не стал возражать.

— А ты, пол лавочник, где окуней нахватаешь? — обратился Резецкий уже ко мне, сгустив потные складки на шее.

Я ответил примерно так же, как и мой приятель.

— Чепуха! — категорически возразил Резецкий. — Ищи корчаг, захламленных мест. Окунь там и нигде больше!

Возражать не стал и я, ибо хорошо убедился, что пытаться переспорить начальство — в лучшем случае напрасный труд.

— Ничего, ребята, — смилостивился Юрий Александрович. — Приедем — я вас научу доставать рыбку.

Часа через полтора машина остановилась, и перед нами, как на широком киноэкране, возникла богатая панорама приречной природы. Река здесь круто поворачивала влево. Вместе с противоположным берегом в воде отражались по крайней мере трехсотлетние дубы. То и дело всплескивались щуки, охотившиеся за рыбьей мелочью; иногда жерех резким ударом хвоста глушил на отмели мальков; близился закат, и оживлялись голавли, выпрыгивавшие из воды за стрекозами и мушками.

Мой приятель, не теряя ни минуты вечерней зари, побежал обрабатывать спиннингом загоревшуюся предзакатным золотом гладь реки. Я притаился в кустах и, оснастив крючок жирным навозным червяком, закинул свою единственную удочку за камыш. Чутье подсказывало, что здесь обязательно должен быть лещ.

Изредка я отрывал глаза от поплавка и посматривал в сторону машины, наблюдая за Резецким. Он, короткий и толстый, стоял, позевывая и неторопливо осматриваясь. Шофер выгружал из багажника снасти — Юрия Александровича и свои.

— Сашка, надуй лодку! — отдал ему распоряжение Резецкий.

Шофер бросил выгружать снасти и склонился над резиновой лодкой.

Надо сказать, что нам Сашка с первого взгляда пришелся но душе. Парень среднего роста, загорелый, с льняными волосами, подстриженными под бокс, он все время был чем-нибудь занят и все делал быстро и умело. Казалось, выключи его из работы — и он, как часы-ходики, запылится, поржавеет и обрастет паутиной. Мы уже успели почувствовать, что он отлично понимает своего начальника и часто внутренне посмеивается над ним. Мы не слышали еще от него ни одного возражения, хотя и видели, что он далеко не во всем согласен с Юрием Александровичем. В дальнейшем же убедились, что Сашка умеет талантливо возражать и протестовать, но не словом, а делом.

— Сашка, найди банку с крючками! — опять требовал Резецкий.

Шофер, едва заметно усмехнувшись, бросил надувать лодку и пошел к багажнику.

У меня заклевало. Это была классическая лещиная поклевка: поплавок лег на речное зеркало, затем опять приподнялся и двинулся в сторону, в воду. Я тотчас же подсек — и на удочке в самом деле заходил лещ. Счастливое мгновенье! Сердце заплясало, кровь прилила к вискам, но руки продолжали выводить рыбу. Наконец, глотнув воздуха, лещ сдался: лег плашмя, как доска, и я потянул его к берегу. Еще несколько сверхнапряженных секунд — и красавец забился на траве.

— Два кило! — определил Резецкий и поучающе добавил: — Лещей необходимо удить с подхваткой.

И поторопил шофера:

— Побыстрей заканчивай с лодкой!

— Уже закончил бы — крючки искал…

Резецкий рассердился:

— Надо напряженней работать! — Затем более сдержанно: — Надуешь лодку — положи в нее подпуск и тащи вон на ту излуку, к ракитке. Захвати червей и миног, а я пойду оценю местность и разберусь, куда забрасывать.

Сашка оттащил снасти и лодку на указанное место. Оттуда донеслось новое распоряжение:

— Насаживай: миногу — потом червя, миногу — потом червя…

Я поднялся немного выше по течению, так как из личной практики давно установил, что на одном месте сразу двух лещей выудить чаще всего дело невозможное. Голос Резецкого еще доносился, но разбирать слова уже было трудно. Отчетливо слышны были только возгласы: «Сашка!» и «Действуй соответственно!».

Вечерело очень быстро, а, возможно, это казалось так: у рыболовов всегда время бежит незаметно, и самый длинный день для них — мгновение. Из вечерней гаммы звуков, которыми кипела, говорила окрестность, многие стали выпадать, гаснуть. Становилось все тише и тише. Вдруг рождающуюся тишину оборвал отчетливо донесшийся выкрик Юрия Александровича:

— Сашка! На моей клюет! Тяни!!!

Солнце, наконец, сказочной жар-птицей упало в лес, освещая только макушки дубов да небо над собой. С луга сильней потянуло пустым ароматом разнотравья, а с реки — бодрящей свежестью. Совсем низко, над самыми кустами, пролетела короткая нитка чирков, как бы подводя в небе итоговую черту богатому, интересному дню.

У меня клевали только ерши, и я вернулся на то место, где поймал леща. Резецкий по-прежнему стоял на берегу, на небольшой излуке, яростно отбиваясь от комаров. Казалось, они мстили ему за то, что он и над рекой не отрешился от своих кабинетных привычек.

Это чувство усиливалось тем, что к шоферу, например, комары меньше приставали. Очевидно, спецовка, изрядно пропахшая бензином, отпугивала их. Кроме того, Сашка, обслуживая, как истый многостаночник, одну свою удочку и три Резецкого, был все время в порывистом движении. Да и внимания он меньше обращал на этих, по его выражению, поганцев. Когда же какой-либо «поганец» причинял довольно ощутимую боль, высасывая кровь, Сашка прихлопывал его и подшучивал:

— Ишь ты, храбрец какой нашелся! Вечная память тебе, дорогой товарищ комар!

У Юрия Александровича же вид был страдальческий, так как у него явно не хватало сил на оборону от комаров. Одной рукой он обхлопывал шею, другой — лоб, но комары пили кровь и на руках и даже на спине — через шелковую рубашку. Поэтому он то и дело тер руки о живот, чесался спиной о ствол ракиты, встряхивался всем телом. Ради справедливости, следует отметить, что, несмотря на комариное иго, он не терял бдительности.

— Сашка! Мой поплавок нырнул! Тяни!!! — закричал он, пытаясь отогнать от себя комаров носовым платком.

Приказ начальника был незамедлительно выполнен. К ногам Юрия Александровича упал небольшой окунек.

— Куда его? На кукан или в банку с живцами?

— Всякая рыба должна быть на кукане, — указал Резецкий.

— Тогда и живцов — тоже на кукан? — с простодушной улыбкой спросил Сашка.

— Живцов — нет. На данном этапе это еще не рыба, — серьезно разъяснил Юрий Александрович.

У меня начался оживленный клев, и я уже не мог оторвать взгляда от поплавка, но в повелительные реплики Резецкого продолжал вслушиваться.

— Сашка! — выкрикнул он. — Перебрось мою удочку с красным поплавком за корягу, в омут. Кстати — перемени на ней червяка.

— Мобилизуй все внимание на поплавки, — потребовал Резецкий в следующую минуту, — а я в кусты, на разведку дров схожу…

Наконец ухо резанул выкрик, похожий на вопль отчаяния:

— Бросай, Сашка! Съедают проклятые! Вон там сухой валежник — забирай его и разводи костер!

Вскоре мы собрались у молодого костра, потрескивающего, веселого. Мой приятель вбил у его противоположных краев два ольховых кола с рогульками, положил на них перекладину.

— Станок для производства ухи готов! — шутя доложил он.

— Составим сводку улова, — потребовал Резецкий. Вскоре он, однако, пожалел об этом, ибо поймал меньше всех.

— Говорил тебе, Сашка, чтобы в омут забрасывал, — упрекнул он шофера.