Борисов-Мусатов

О чём же мечтал, работая, Борисов-Мусатов в то лето? О новом возвращении к светлому покою, постигнутому когда-то (три года назад всего, но для небольшой этой жизни уже давно как будто), при сотворении «Водоёма». «Венки васильков»— его новый замысел.

«На балконе сидят три дамы — их фигуры вырисовываются силуэтами на небе. По лазури неба идут белые облака; их пересекает сеть веток. И всё: силуэты колонн, женщин, переплёт веток и белые клубы облаков — почиет на лазури яркого неба. Чтобы усилить впечатление лазури, он на колоннах развесил венки из васильков и перекинул васильковые гирлянды с колонны на колонну. Картина по наброскам выходила яркая, радостная, сильная — без полутонов, вся основанная на разноцветности силуэтов, рисующихся друг на друге резким транспарантом»25— так описал неосуществлённую цветовую фантазию художника всезнающий Станюкович. Художник работал истово, самоупоённо — сохранившиеся этюды тому свидетельство. Но человек лишь предполагает…

Вспомним о времени, которое хочешь не хочешь, а напоминает-таки о себе — ворвётся в жизнь, как ты от него ни укрывайся. Пятый год. Здесь — революция. Где-то там, далеко, — война. Где-то там, далеко, на таком дальнем Дальнем Востоке, затерялся в пространстве призванный на службу, на войну Станюкович. Надежда Юрьевна вопреки слабому здоровью отважилась последовать за мужем сестрою милосердия. Муж был против, да восторженный Виктор Эльпидифорович с энтузиазмом поддержал порыв самоотверженной женщины: эмоции перетянули трезвость рассудка. Впрочем, он и сам наперекор болезни жил.

Вскоре, не выдержав тягот служения, сестра милосердия сама оказалась на больничной койке. И вот уже в палате московской лечебницы навещает художник ту, которой выпало умереть раньше его самого.

Не станем мрачить память о тех днях свидетельствами и слухами о недостойных интригах и происках московских родственников Станюковичей — всё это достаточно омрачило и помрачило жизнь женщины в последние её дни.

Вскоре к страданиям тела прибавились душевные. Больная была переведена в психиатрическую клинику. Рядом — безумный Врубель.

Мусатовы вынужденно переселились опять к Ульянову — на два месяца. «В жизни художника встречаются минуты, когда искусство в загоне, когда им надо пожертвовать ради дружбы… Таких, как Станюковичи, мы больше не найдём»26,— Борисов-Мусатов был твёрд всегда и во всём.

Опять потребовалась та неимоверная деловая энергия, которою так умел поражать непрактичный и неделовой Виктор Эльпидифорович. Нужно было бегать по докторам, доставать лекарства, дежурить возле больной. Под конец она узнавала только его, только из его рук принимала пищу.

Перед смертью, переведённая из лечебницы под домашний кров (всё к тому же добрейшему Ульянову), Надежда Юрьевна, по воспоминаниям, почти неотрывно смотрела на радостные краски мусатовской «Весны».

Она умерла 21 августа, похоронена была близ Бутырской заставы, на небольшом кладбище.

Умерла та, которая сама была для художника воплощением боттичеллиевской весны, небесной красоты, вечной женственности, невечернего света.

«Я и Елена Владимировна убиты её смертью. Она болела всё лето, и несмотря на все наши усилия её спасти, ничто не помогло. Расстроен сам и теперь нездоров, сижу в Тарусе на даче и отдыхаю. Я уж не говорю, как я несчастлив потерять такого друга, как Н.Ю.»27,— тоскует он, вернувшись на берега Оки.

«Нездоров», — пишет он. «Смертельно болен», — можем мы теперь прочитать. Младшая сестра вспоминала, как поразил её болезненный, измученный вид брата, заметные перемены в его лице.

И всё-таки у него есть то, что у немногих: он художник, и он может усилием памяти и воли вернуть хотя бы тень ушедшего в зримых чертах. «Я напишу её, воспою в красках так, что она будет жить для Владимира, как и для нас всех… Такой человек не должен быть забытым… Она была большой поэт!»28

Он написал «Реквием»— погребальный хор, плач по рано ушедшей жизни, да так уж вышло, что и по своей тоже. «Священным, трепетным огнем горит это создание, великое нежностью и умилением над сорвавшейся под непосильным подвигом жизни»29,— слова Станюковича здесь имеют особый смысл: «Реквием» для него — память о личной трагедии прежде всего.

Художнику не удалось закончить этот скорбный шедевр — жизни не было отпущено даже на то. Банальная мысль, что «Реквием» стал реквиемом и по самому художнику, напрашивается сама собою, слишком явна. И тут есть своя правота. Разумеется, на поверхности лежит и сопоставление с Моцартом. Говорить о том много нет нужды: слишком всё тут бесспорно и определенно.

«Реквием»— акварель сравнительно большого размера (53×76 см). Говорить о колорите этой работы, разумеется, нельзя окончательно, хотя и можно предположить, судя по начально наложенным тонам, что и здесь в основе цветового построения должна была появиться разработка всё той же «мусатовской» гаммы. Важнее теперь проникнуть в смысл многофигурной композиции, ёе ритмической направленности — разгадать потаённую идею. Из всех произведений Борисова-Мусатова «Реквием»— самое загадочное при видимой простоте содержания, на что как будто указывает и само название (вполне определённое в отличие от таких, как «Водоём», «Гобелен» или «Изумрудное ожерелье»).

Однако при всей внешней бесспорности неявный спор между исследователями всё же возник. Прежде всего, нет согласия, как выяснилось, по поводу портретности персонажей «Реквиема». Опять-таки: само по себе портретное сходство для Борисова-Мусатова имеет малое значение, ибо его персонажи всегда обезличены, выражение и черты лица предельно обобщены. Конечно, мы узнаём прототипы, но причина тут не в стремлении мастера к созданию портретных характеристик, а в немногочисленности моделей, позировавших ему. Вот и в «Реквиеме»— вторая слева фигура, стоящая на переднем плане, узнаётся без колебаний: Елена Владимировна, жена художника. Фигура в центре и крайняя левая тоже сомнений не вызывают — это Н.Ю.Станюкович, памяти которой и посвящено произведение. Установлено, что лицо центральной фигуры не просто портрет, а повёрнутое на девяносто градусов изображение, сделанное с натуры, — Надежда Юрьевна на смертном одре. Убедиться в том нетрудно, достаточно мысленно представить это лицо в горизонтальном изображении. Кроме того, перед зрителем единственное лицо из всей группы с закрытыми глазами, что тоже многоважно.

Дальше же пошли расхождения. Теряются в неведении относительно первой и пятой справа фигур. Как будто одно и то же лицо, но неизвестно, чьё оно. Однако если вглядеться внимательнее, легко увидеть: единственное, что их сближает, — цвет волос, не более. Вразнобой определяется прототип фигуры второй справа: тут две кандидатуры — либо опять Надежда Юрьевна, либо снова Елена Владимировна. Но сравнить три лица, второй справа, второй слева (бесспорные) и центральной фигуры, — и не вернее ли сказать: между ними мало общего. Разве то, что все три даны в профиль да есть незначительное подобие в причёсках. По поводу фигуры третьей справа опять нет единства во мнениях. Её модель либо (как и у третьей слева) сестра художника Елена Эльпидифоровна, хорошо нам известная по многим его работам, либо некая дама, бывшая в жизни чем-то вроде злого гения Надежды Юрьевны. Последняя версия подпирается соображением о якобы враждебном выражении лица этой женщины. Враждебность отмечается при этом и на других лицах.

Основание для такого суждения дал в свое время Владимир Станюкович, для которого конкретность изображенных лиц была субъективно весьма существенна: «Центральной фигурой он сделал погибшую, изменив её облик, одухотворив её. Он окружил её живыми лицами, осветив их смехом, сочувствием и презрением центральную фигуру — и дважды повторил её в той же фреске, чтобы осветить красоту центрального образа»30.

Не сказался ли во всех подобных суждениях соблазн конкретного истолкования идеи произведения? Ход мысли незамысловат: такая-то особа в жизни враждовала с умершей, потому так и изображена в «Реквиеме», а вот Елена Владимировна относилась к ней с любовью, вот и показана соответственно. Другая версия строится иначе: вокруг умершей изображены те, кто был близок ей при жизни.