Страница 144 из 145
Сколько раз после они шептали, кричали, выстанывали имена друг друга на черных простынях затерянного в горах логова? Сколько задремывали в обнимку — чтобы через какие-то минуты опять жадно тянуться к горячему телу рядом? Марина снова ложилась на спину, и становилась на колени, и выгибалась — и двигался навстречу его бедрам огненный цветок, доводя до исступления, — а он поил принцессу вином и кормил фруктами, обтирал влажными полотенцами, целовал ее лоно, чувствуя уколы вины и возбуждения, и гладил длинными пальцами свое клеймо на тонкой коже. Снова засыпал, не в силах оторваться от нее, — и ощущал теплую ладонь на своей щеке и мягкие усталые губы на плече.
Гроза, громыхая, уходила, открывая сереющее небо, когда силы покинули их, и они заснули в тесноте и жаре, в сплетении рук и ног, — мужчина и женщина, наконец-то познавшие друг друга.
Я проснулась от жажды и от бьющего в глаза яркого солнца. Мне было жарко — Люк спал рядом, обхватив меня рукой поперек талии, закинув ногу на бедра.
Тяжелый.
Заморгала, зажмурилась — над нами разливалось ослепительно-голубое небо, и если бы не тонкие струйки снега, стекающие по куполу, было бы полное ощущение лета. Пошевелилась, застонала сквозь зубы.
Все тело болело.
Люк задышал мне в волосы, потянулся поцеловать с закрытыми глазами.
— Нет-нет, — голос у меня был каркающий, сорванный, — никаких поцелуев с нечищеными зубами. Медсестра внутри меня категорически протестует.
Он усмехнулся, подул мне на висок и отстранился, закинув руки за голову. Я же попыталась встать.
За спиной щелкнула зажигалка, потянуло дымом.
— Отдам невинность за кофе, — простонала я, поднимаясь. Ноги дрожали.
— Отнести тебя?
— Отнеси. — Я рухнула обратно на кровать. — Боги, как все болит. Кто-то вчера постарался.
С его стороны раздался сытый смешок. Я обернулась: Люк лежал расслабленный, довольный и улыбался солнцу. Выглядел он таким помятым, что мне резко расхотелось видеть себя в зеркале.
— Ты знаешь, — пробормотала я лениво, подползая к нему и утыкаясь губами куда-то под мышку, вдыхая его запах и запах нашей близости, — что у тебя глаза светятся?
Ох, Люк, Люк.
Меня накрыло оглушающей, почти животной нежностью, и я прижалась еще сильнее.
Теперь я знаю, какой ты в любви — неистовый, сильный. Как завораживающе темны и беспощадны твои глаза, как искажается твое лицо в моменты наслаждения и срывается голос, как беспомощно подрагивают губы после. Как уязвим ты передо мной.
Я все знаю о тебе, даже то, что ты еще не понимаешь. И о себе тоже.
— Светятся, — отозвался он после недолгого молчания и провел рукой по моей спине. — После ранения началось. Когда я тха-охонга усмирить пытался.
— А-а-а, — успокоилась я. — Тогда это моя кровь действует.
— Кровь? — переспросил он хрипловато.
Я потерла глаза, морщась от ноющих мышц.
— Тебе не сказали? Этот муравей тебя не только проткнул, но и ядом отравил. А наша кровь способна нейтрализовывать яд. Она еще усиливает родовую магию. Пришлось тебя напоить. Только не говори никому, это семейный секрет. Мариан вон после того, как Васиной крови глотнул, начал оборачиваться, а в тебе, значит, тоже какие-то семейные способности проснулись. Вряд ли они заключаются только в светящихся глазах. С тобой больше ничего странного не происходило?
— Я начал видеть ветер, — проговорил он медленно.
— Ого. — Я поцеловала его куда дотянулась. — Ветер — это вроде вотчина Инландеров. Дармонширы — близкая родня?
— Дальняя, — ответил он небрежно. Сел, погладил меня по животу, задержал руку на змее.
— Откуда?
— Ты подписывал документы на дарение Пастуха, Люк. Полным именем. Просто скопировала, увеличила — и мне нарисовали, что хотела.
Он молча и почти по-хозяйски гладил меня по животу — и я, к ужасу своему, снова почувствовала теплое тянущее желание, будто за одну ночь безудержной страсти Люк усилил потребность в себе в сотни раз. Тоже села, провела рукой по его волосам — он охотно повернул голову, улыбаясь. Потеребила ухо, ощущая кончиками пальцев зажившие дырки от серег. Потянулась к своей мочке, вынула золотой гвоздик — крошечный цветок шиповника с белой окантовкой и маленьким рубином в центре.
Он наблюдал за моими действиями с любопытством — а его руки опять не давали мне покоя.
— Будешь носить мои цвета, Люк?
Он усмехнулся, склонил голову.
— Чьи же, если не твои, Марина.
— Дай мне вина. Нужно простерилизовать.
— Детка, — хрипловато проговорил он, — после этой ночи говорить о стерилизации нелепо.
— Не спорьте, ваша светлость. — Я прибавила строгости в голосе, и он пожал плечами, отклонился, пошарил рукой у кровати и протянул мне недопитый бокал.
Я оседлала Люка, окунула в вино серьгу — плотная красная жидкость потекла по моим пальцам — и с усилием вставила гвоздик в мочку. Кембритч едва заметно поморщился. Под серьгой выступила красная капля — или это было вино? Я слизнула ее, поцеловала его в шею и прошептала:
— Теперь и я пустила тебе кровь.
Он молча обнял меня, прижал к себе. И поднялся, понес в ванную комнату.
Следующий день незаметно перетек в ночь. Мы долго и лениво лежали в ванне, пока голод не выгнал нас к столу и меня наконец-то напоили кофе.
Мы выходили на заснеженный склон, и наблюдали, как несутся в долине машины, как двигаются тени от гор на слепящем снегу, и дышали свежим морозным воздухом — чтобы потом вернуться в теплый дом, скинуть с себя одежду и снова свалиться в постель. Не включали ни радио, ни телевизор, и казалось, что мы одни на Туре. Болтали, рассказывая друг другу о себе, — и теперь, после нашей близости, я понимала его гораздо лучше. Поведала я и о своих недавних приключениях — он страшно ругался и курил, и пришлось отвлекать надежным способом. Кажется, я вошла во вкус.
Нам было хорошо. Но нужно было возвращаться.
— Выходи за меня замуж, Марина, — сказал он ближе к утру, когда я, измотанная, уже почти дремала на его груди, ощущая, как сладко тянет тело, и вдыхая мужской запах.
— Ну уж нет, — пробормотала я и потянулась, — ты обещал мне свободу, а не брачные браслеты.
— А если серьезно?
— А если серьезно, я подумаю. Вдруг через месяц мы друг другу опротивеем?
Он усмехнулся.
— Я бы на твоем месте на это не рассчитывал.
— Рано, Люк. Мне всего двадцать три. И есть еще Ани. Мне нужно поговорить с ней.
— Я сам поговорю. Это мое дело и моя ответственность, Марин.
— У меня дурной характер. Невыносимый. И злой язык.