Продаются щенки

Георгий выиграл. Георгий снова и снова выиграл.

— Иди сюда! — сразу после собрания отозвал Сашульку в уголок.

Там, схватив за грудки и гуляя желваками, проговорил:

— Если ты, придурок, ляпнешь про это Татьяне…

— Да че ты, че ты?.. — перепугался Сашулька.

Георгий отпустил, пришел в себя… Недоуменно посмотрел на Сашульку, потом хлопнул друга по плечу.

— Ниче-ниче. Не обижайся. Я пошутил. Нервы. Ты понял?

— Да че ты? Ну, понял. Ну ты че, Платоныч? Да я же понимаю… Да она все равно узнает…

Георгий выиграл, но горький осадок остался после раунда, шальная мысль — как легко может погибнуть такое крупное здание, здание, выстроенное им законно по всем правилам взрослой жизни и куда как нешуточное.

Один Коля Попин, член КПСС, посочувствовал:

— Что это ты, как говорится, расстроенный такой? Нужно, чтобы ты, понимаешь-вот, сознательно понял: нельзя же обманывать. Что же это, если все будут обманывать? А? Что же это, как говорится, будет?

— Окочурятся, — мрачно ответил Георгий.

— Ну…

— Цыган тоже коня от овса отучал…

— Какой цыган? Что ты это? — Коля забеспокоился. Он не любил нелегальщины.

— Сдох конь.

— Конь? Ну? Ты на что это, как говорится, намекаешь?

Да, нехорошо было на душе у Георгия.

Кислого привкусу победе прибавлял еще факт: хочешь не хочешь, история получила огласку. Георгий невесело сличил в уме дебет с кредитом и вывел — у себя: выговор за распитие, правда, снятый, и некрасивая история под занавес; у Херикова: чист — раз, член партии — два, производственник — три. Офсайт.

В грустные мысли вторгалось еще памятное торжество, выражение правомочного злорадства в глазах парторга на собрании. Словно наваждение, стоял мгновенный снимок выпуклого лица, вынести его и стереть оказалось трудней остального.

Георгий отложил отъезд.

32

— Саша, — сказал Георгий, — ты любишь женщин?

Они сидели вдвоем у Славика, Сашулька жадно разглядывал девочек.

— А че? — Сашулька с сожалением отвлекся.

— Вон ту хочешь? — Георгий кивнул на одну в колготках с забористым рисунком.

— Да ладно, Платоныч, — обиделся Сашулька, — все шуточки.

— Без шуточек. — Георгий и вправду был серьезен, даже мрачен. — Повезем на мансарду. Захочешь — один, нет — вдвоем.

— Когда, Платоныч? — Сашулька поверил в лицо Георгия, в углы губ накатила слюна.

— Я даром не работаю.

— Ну? Ну че? — Сашулька разгорелся, зашарил глазами по девушке.

Георгий пристально посмотрел на друга:

— Хотя… Ладно, забудь. Ты не сумеешь.

— Ну че, Платоныч, че? — Сашулька придвинулся ближе, влез локтем в блюдце.

— Ты на практику собираешься?

— Ч-чего?

— Ты знаешь, что пришла разнарядка из министерства?

— Ага, ну?

— В Пхеньян — двоих.

— А-а. Н-ну и кого? — Сашулька заранее завистливо втянул губы.

— Ты как думаешь?

— Ну… Ты и Хериков? — все-таки он обожал Георгия.

— Хм… В общем, так. Надо нам сделать ход севрюгой, а, старик? — Георгий деланно оживился. — Надо спереть у Херикова зачетку.

— Ага?

— Что «ага»? Понимаешь? — Георгий глядел на Сашу, как на муху.

— Не-а.

— За потерю зачетки что у нас?

— Вы-вы-в-выговор.

— Выговор перед распределением, а? И мы с тобой вдвоем — ту-у-у, — Георгий показал рукой, — на самолете «Боинг-747», а?

— Ага… А Ш-шнурко? — выговорил Сашулька, справившись с волнением после слова «Боинг».

— Шнурко? Ах, да. Здесь, — Георгий двинул себя пальцем по голове, — все просчитано. Мы ее подкинем Шнурко.

— Кого? — Сашулька страстно поглядел на девушку.

— Зачетку, придурок.

— А-а. Ага.

— Понял? Пусть заодно поцапаются дружки. Решай. Днем зачетка — вечером ландыш, — Георгий кивнул па колготки. — Пойду уложу.

Сашулька по-хозяйски развернулся к девушке, прикидывая, что… хорошо бы и ее того… в Пхеньян.

Георгий прошел к стойке.

— Славик, эту как звать? — кивнул в угол.

— Ту? — Славик протирал тряпкой блестящую панель. — Светик.

— Объява?

— Стольник. Что, сладкого захотел, мерин подорванный? Славик безмерно улыбнулся

— А без хаты?

— Н-ну…

Полтинник, — сказал Георгий, — и на ночь.

— Ишь, лошадь таберкулезная. — Славик задумался, положил тряпку, почесал ладонь. — Ладно. Только по дружбе. Когда нарисовать?

— Через пару дней. — Георгий стоял сух и деловит.

— Запиши телефон, волк. Позвонишь когда надо.

37

Гена Хериков и Шнурко, как сдружились на подфаке — в качестве соратников по партии и на основе общего взгляда на дисциплину в стране, — так и прибыли кассетой на стационар, прямо в корейскую группу. «Сапог сапога видит издалека», — говорил Арсланбек. Хотя Шнурко был москвич, а Хериков — донецкий, они до того шли друг к другу — первый как бы немного вогнутый, другой как бы немного выпуклый, — что их двоих окрестили в купели восточного отделения как одного. Окрестили, не заглядывая в святцы, — Шнухер. В слове имелось что-то неуловимо-еврейское, но этим пренебрегли.

— Шнухер! — кричал Уткин бригаде студентов, умостившейся под забором стройки перекусить. (Пабашкин — отдельно, спиной, с гигантским маминым гамбургером, который держал у рта обеими руками, так что делалось даже страшно — всунет ли? Он всовывал.

Выпив водки и закусив рыбкой, Пабашкин, бывало, брался двумя руками с боков за живот и говорил: «О! Аквариум!»)

Друзей регулярно ставили в начальники на полезных работах — овощебазах, встречах глав дружественных государств с детсадовскими флажками в руках, а также на строительстве Дипакадемии по улице Лобачевского. Чередовались они так: сегодня на субботнике Хериков — вообще главный, а Шнурко — бригадир, завтра на воскреснике ответственный — Шнурко, а Хериков — старший по людям. И деканат был спокоен, как танк. Там знали, что вы, друзья, как ни садитесь, Шнухер заставит вас подскочить и приняться за работу.

— Шухер! — кричал Уткин. — Шнухер идет!

Народ панически засовывал остатки пищи в рот.

(Пабашкин долго потом еще чего-то покашливал, как-то горлом рычал и, накачав в рот слюны, громко сглатывал.)

Шнухер выворачивал из-за угла, рука об руку, икая от холодного пива, и сразу издалека моментом прикидывал — налицо ли личный состав, давно ли сидят и не наведывалось ли, случаем, начальство.

Крупным шиком было прийти на стройку в джинсовом костюме рублей на четыреста. Потому что бригаду тогда волей-неволей до вечера свербила мысль: «Угу. Такая вот, значит, рабочая одежда? Угу. Это какая же, значит, в таком случае нерабочая?» Особенно подобная расточительность угнетала Херикова. И он выбирал товарищу работку послаще — где-нибудь на цементном складе или в гуще картофельного, а лучше — капустного бурта позапрошлогоднего урожая.

34

— Что там случилось, это правда, Гоша? — Татьяна нетерпеливо налетела на него первая. — Что за собрание?

Георгий остановился. Она позабыла убрать зонт и так и спросила сквозь прозрачный колокол в цветах, обнявший ее по плечи.

Шел поздний несильный дождь.

Георгий не отвечал, она ждала, колокол с ее лицом чуть покачивался в сером московском дождевом веществе.

Покусывая губы, Георгий испытующе смотрел через пленку с нездешними цветами. Как упрямый бычок, он, понимая, что нехорошо, капризничал и не хотел соображать почему.

Она забеспокоилась, серые глаза меж капель тревожно обегали его лицо, но странно все же, что — сквозь пленку. «Тушь! — сообразил наконец он. — Конечно, тушь. Разумно».

— Оркестр, туш! — по-гамлетовски сказал он.

— А?.. А-ха-перестань сейчас же!

Георгий раздраженно один тронулся с места, почуяв, что имеет сейчас откуда-то право на вольное обращение с нею.