Мы сгорим вместе. Сводные

9 «Sorry»

9 «Sorry»

Покровский разжимает пальцы, и гитара летит вниз. Я зажмуриваюсь до переливов перед глазами. Не хочу видеть как частичка маминого тепла разлетается на части.

Вздрагиваю от звонкого удара.

Наверное, о дорожку…

Поднимаю голову и смотрю на Покровского. Его улыбка – волчий оскал. Он наслаждается моей реакцией.

И меня прошивает. Чернота разъедает внутренности, кровь превращается в кипучую лаву, пульс разрывает оболочку вен.

Продолжаю смотреть на Покровского, расщепляя на атомы. Его глаза в ответ наливаются темнотой. Такой же как в моих.

Это чувство вихрится между нами. Раскрывает свои объятия и засасывает как воронка. Воздух в комнате испускает кислотные импульсы.

Это неразбавленная ненависть. Чистая как первый снег...

В ней мы сгорим вместе. Останется только пепелище. Плевать.

Я его ненавижу! Не-на-ви-жу.

Ненавижу...

Медленно делаю полукруг головой и с поднятым подбородком выхожу из комнаты. Тело наполнено желчью и тяжестью, которые тянут вниз, но я продолжаю переставлять ноги.

Обойдя дом, присаживаюсь и ласково провожу кончиками пальцев по гитаре. Голова грифа надломилась, колки отлетели, на корпусе царапины и две струны лопнуло.

Я собираю всё. Прижимаю к груди и продолжаю сидеть на коленях на траве. Куда пойти не знаю.

Мне кажется я сплю. Перешла черту между сном и реальностью и не могу выбраться обратно. Потому что так не может быть. Эту гитару я возила с собой из города в город. Берегла как сокровище. Потому что кроме воспоминаний, редких фотографий и некоторых вещей у меня ничего не осталось.

Сначала ради лечения мы продали нашу родную и уютную квартиру, переехав в однокомнатную, в которой жили первые пять лет моей жизни. А после маминой смерти не осталось и её. Остались только мелочи – серёжки- гвоздики с фианитами, подаренные маме её родителями в юности, начатая и не доделанная вышивка, шейный платок и гитара. Остальное либо лежит у маминых родителей в кладовке, либо безвозвратно потеряно. Хранить было негде и папа выбросил множество вещей: большую часть одежды, косметику, почти все её тетрадки времён учёбы, сувениры и…много всего.

Я проводила с мамой каждый день и не задумывалась, что привычная обстановка станет мне дорога как никогда. Это, наверное, закономерно, ведь, когда человек рядом, ты не думаешь, что завтра всё может поменяться. Живёшь и не знаешь, что за головной болью родного человека стоят поражённые клетки. Нет опасения, что очень скоро из школы ты будешь лететь не домой, а в больницу. Не представляешь себя свернувшейся калачиком на больничной койке рядом с самым теплым человеком на планете.

Поглаживая гитару, бросаю испепеляющий взгляд на окно. Чувствую, что Покровский стоит там наверху. От этого яд закипает сильнее.

Встаю и на деревянных ногах возвращаюсь в пустую комнату. Покровский исчез, оставив лишь свой запах.

Складываю гитару в кофр. Закрываю и пытаюсь так же запечатать чувства.

Мечусь по комнате, заглушая рвущийся крик ладошкой. Не могу здесь находиться. Не могу. Не моё это всё. Я просто задыхаюсь.

Схватив пару купюр из кошелька, иду погулять. Мне надо побыть подальше от обители Покровских… Мне надо… что угодно.

Брожу по улицам, не замечая куда иду. Всё равно если честно. Хочу разреветься и выпустить клокочущую энергию. Хочу дать себе волю, а ничего не происходит. Внутри всё отравлено.

Когда ноги уже гудят, а в голове становится более-менее ясно, возвращаюсь.

С порога слышу голоса из столовой. Давлю в себе порыв развернуться и уйти.

- Юля, ты? – встревожено зовёт папа.

- Да.

- Иди сюда, - требовательно.

Захожу и встаю, оперившись на стену. Конечно же, семейный ужин с салфеточками и едой из ресторана. Вика как всегда элегантная, папа более домашний и сводный братец в своём обычном облике. Сидит каменной глыбой. Телефончик традиционно под рукой.

Глядя на эту сцену из идеальной жизни, рецепторы напитываются горечью. Вижу только искусственность. Зачем эти ужины? Попытка сплотить или дань привычке? Так было принято при её муже? Почему нельзя сделать проще и стало бы уютней…

- Ты где была? - хмурится папа.

- Гуляла, - безразлично отвечаю. Желания удерживать маску вежливости нет. Дело даже не в желании, сама маска раскрошилась несколькими часами ранее. Перед глазами стоит красное с черным зарево.

- Дочь, что случилось? – папа подходит и берёт меня за руку. Хочет утянуть за стол, остаюсь неподвижной.

- Гитара упала и сломалась, - голос трескается на последнем слове.

- Как упала? Сильно? – папа сдавливает руку до боли.

- Юля, ты играешь? Мы можем завтра поехать и купить тебе новую гитару и все необходимое, - Вика вклинивается.

Меня подкупает участие мачехи, но...мне не нужен другой инструмент.

- Нет, Вик, такую не купишь. Это была гитара жены. Она играла по вечерам, не делая исключений. Даже перед….

- Папа, пожалуйста, - отчаянно вскрикиваю. - Виктория, ты прости. Тема для меня болезненна и я не хочу говорить. Гитара сломана и больше обсуждать здесь нечего.

Рассказывая, папа ковыряет душу сильнее, а я не хочу быть зверьком на выставке. Внутреннюю плотину трясёт и шатает. Ещё немного и дам волю слезам. Нет. Не при них.

- Я пойду ещё пройдусь, - вырываю руку и отступаю на шаг.

- Юль, а как она упала?- папа спрашивает, будто знает ответ.

Вот он момент. Я могу сказать правду, но зачем? Демон же ни перед чем не остановится. Он придумает ещё что-нибудь, сделает хуже, а я кроме чистой ярости ответить ничем не смогу. Сейчас по крайней мере.

- Я сидела на подоконнике и не удержала, - вру глядя в голубые глаза родителя. Он кивает и задумчиво проводит ладонью по затылку. Верит или нет – плевать.

- Юля… - начинает папа, но собраться с мыслями, видимо, тяжело и ему.

- Нет. И завтра никуда не поедем, – отрезаю всё и вся.

Ухожу, не до конца закрыв дверь в дом.

Простые казалось бы вопросы, а душу вывернуло наизнанку. И Покровский сидел и слушал. Я уверена он вобрал каждое слово. Будет над чем посмеяться со своей компашкой. Будет чем хвастнуть перед Климом.

Не знаю сколько я хожу по улицам, но возвращаюсь домой, когда чернота ночи перестает прерываться редкими, проезжающими мимо автомобилями.

Дом встречает меня зловещей пустотой и тишиной. Я сразу отправляюсь спать, не принимая душ и не раздеваясь. Просыпаюсь от рева мотора Астона, будь он проклят. Поднимаю тяжёлые веки и смотрю в потолок. Солнце слепит и мне приходится встать, чтобы погрузить комнату в необходимый полумрак.

Движения даются с большим трудом. Ноги отекли и вибрируют, а в сердце зияет дыра...

Решаю смыть с себя пыль вчерашнего дня, беру первые попавшиеся вещи и заставляю себя выйти из комнаты. Едва не спотыкаюсь о стакан под дверью. Поднимаю его и не сразу понимаю что к чему.

На однотонной белой поверхности красиво выведено:

«Sorry».

Дыхание превращается в хрипы и руки начинают дрожать. Я читаю это дурацкое слово раз десять.

Сорри? У Демьяна проклюнулась совесть? Виноватого исполняет? Серьёзно? Как можно считать, что пять букв может что-то исправить?

Хотя речь о Покровском. Удивляться не стоит. Он, наверное, думает, что и продукты в холодильник сами прыгают, а тут снизошёл до извинения. Я должна возликовать и пасть к его ногам.

Стискиваю стакан покрепче и мчусь вниз, роняя по пути вещи, перекинутые через руку.