Империя Ч

А потом, неделю спустя, гляжу ей на ноги: сапожек нету. Нет как нет. Тут уж насмелилась, спросила: где? Она закраснелась вся. Шепчет: это я брала на время, у подруги, поносить. Да врешь ты все, думаю. Просто жрать тебе не на что, взяла ты и продала свою непотребную роскошь. Вот и вся песня. И опять на ноги ей гляжу. А ноги – на снегу – в матерчатых тапочках, это зимой-то, все равно что босые. Я сжалилась, ей свои галошки поносить дала. Не подарила; что я – Царица Небесная, что ли, подарки ни за что ни про что делать приблудкам; а так – жалко девку, на, поноси чуток, да не износи до дыр, а то возместить ущерб заставлю.

Он поднял ее на руки, спящую. Она уснула мгновенно, припав щекой к краснобархатной подушке. Что бормотала – не разобрать.

Он стоял с ней на руках, закрыв глаза, будто тоже спал стоя, как конь. Он видел ее и с закрытыми глазами.

– Да она же вусмерть пьяна! – крикнула Кудами, отвратительно, насмешливо осклабясь, втыкая в зубы длинную пахитоску. Маюми услужливо поднесла госпоже огня, керуленский табак затлел, задымился. – Ты, морячок! Голодранец! А тебе будет чем за мою девочку заплатить! Она, знаешь ли, хоть и любит к бутылочке приложиться, а норовистая лошадка, и стоит дорого, будь здоров! Золотом за мою девчонку платить надо! У тебя звенит ли в карманах?!.. давно ли ты сам из осакских трущоб, да ты ведь из плена сбежал, неужели я не вижу, у меня глаз наметан! Ты, побирушка, бродяга! Наши моряки ваших крепко побили! И еще будут бить! И наши моря не для вас, доходяги! Наши маленькие острова, а воины сильные! Сильней всех в мире! Ибо нас учат умирать! И даже в плену! А тебе стыдно должно быть; что ж ты стоишь, держишь девчонку, глупец?!.. Плати да иди! Где монеты! Ну!

– Он... потом заплатит, Кудами-сан, – подобострастно завиляла у складок пышного хозяйского кимоно Маюми, спасая и подругу, и ее гостя. Странный гость. Странный, внезапный сон Лесико. Опоил ее кто вареным опием? Странный, духмяный дым обволакивает молчащую надменную морду Кудами; словно бы и не пахитоску она курит – а сандал жжет. – Он... пускай удалится с Лесико!.. он долго шел, он путник, ноги устали, босиком... вы плюньте на них, ведь вот музыку снова можете заказать, велите услать Титоси, и она устала, а хотите, мы сейчас вам сами пригоним из номеров китайских музыкантов, они на трещотках играют, на бэнь-фу... и девочкам вина, вина хорошего закажите!.. самое гулянье только начинается... богатые гости повалят... как снег из двери повалят, вот как пить дать, вот Буддой клянусь вам, госпожа, мизинец отрезать свой дам...

Кудами махнула рукой.

– Сгиньте! Только мне о всякой швабре и думать!.. А эти, сбежавшие из плена... подзаборники... чуть научились языку Ямато – и сразу же к девочкам!.. А впрочем... знают толк... а-а-а...

Зевок. Зырканье сметливой Маюми. Ах, он закрыл глаза. Он не видит. Дурачок. Совсем помешался от нашей Лесико. Маюми больно и мгновенно наступила ему на босую ногу ножкой, обутой в деревянную гэта. Он дернулся, ожег ее глазами, спросил шепотом:

– Куда идти?..

Кудами отвернулась, показывая жирную широкую спину под жирно блестящим шелком кимоно. Ноздри ее раздувались – она жадно нюхала ароматы дурманного дыма, исходившего из курильниц, трубок, чубуков, пахитосок. Маюми согнула пальчик, поманила: сюда, сюда, быстро.

Он, со спящей Лесико на руках, чуть ссутулясь, пошел за Маюми по переходам, этажам, темным лестницам. Тени мелькали перед ним. Люди, лица. Неужели они были живые? Неужели он сам был жив?

В маленькой каморке он бережно, легко опустил ее на кровать – опустил, как поднял. Как летел вместе с ней в чистом небе.

– Проснись... проснись. Нет, спи. Спи, царица.

Почему он назвал ее царицей? Господи, он не знал. Чужая страна. Чужая земля, Господи. Искалеченный хитрою речью язык. Зачем он ее увидал? Ведьма та, черноволосая, живущая у моря. Это она снабдила его запиской в бордель. А он даже не воспользовался клочком бумаги с жалкой горсткой жучков-иероглифов.

– Спи... я с тобой...

Она шевельнула плечом, будто отгоняя стрекозу. Ресницы дрогнули. Стрелки вниз, вразнокось. Глаза. Ее темные, сияющие, льющиеся, как дожди, сладкие вишни, глаза, окна в ее мир. Сколько же она страдала! И как! Он поцеловал ее глаза – один, другой, так, как целуют край иконы в церкви, в душистой медовой мгле, пронизанной огнями, шепотами, солью слез.

– Василий... О Боже мой... Ты... не знаешь, как я жила... Ты не знаешь, кто я... Ну да, ты знаешь...

– Знаю.

– А я зато не знаю теперь... Я...

Он не дал ей договорить. Ее рот вплыл в его рот, и вся неистовая нежность истекла из тайников, обнаружив явь и неиссякаемость. Они вдохнули друг друга и задохнулись вместе. Оторвались друг от друга. Засмеялись.

– О радость! Радость моя! Откуда же ты явился!

– Мы говорим по-русски?!..

– А то как же?.. Устала ты здесь. Вижу.

Он держал ее лицо в ладонях. Сжимал щеки. Она тихо глядела на него. Две соленых дороги, то влажных, то белесо сохнущих, пролегали по ее скулам.

– Я тебя отсюда утащу. Уволоку. Здесь тебе не место. Здесь тебе не житье никак.

– А с тобой?! Скитаться по Ямато?! Голодать... умирать под забором?!.. Схватят, закинут в яматскую тюрьму... тот же бордель, только здесь есть кроватки, бельишко, розочки в вазочках, еда, курево, водка, а там... там каменные стены, крысы... решетки... битье палками, если ихнюю бурду не станешь жрать...

Против воли вырвались слова. Слишком много страданья. Слишком. Он излечит. Он снимет боль.

Он сильно, до звона в костях, обхватил ее. Прижал ее голову к груди.

– Я спасу...

– Тебя самого, – она выпросталась из его объятий, радостно облила ярким, радужным светом ослепительных, победных глаз, – спасать надо. Из какого Ада выбежал ты... ты!.. я же тебя ждала всю жизнь... тебя...

Он крепче притиснул ее. Она слышала колотьбу его бешеного сердца.

– Луна выглянула среди ночи, – хрипло заговорил он. Она закрыла глаза. – Луна. Огромная. Рыжая такая, как рыжая девка. Такая яркая, что звезд не стало видать. Тучи ушли. Море не шелохнулось. Оно лежало смирно, тихо, такая, знаешь, темная, мрачная шелковая ткань – из таких материй шьют здесь свадебные кимоно: мгла и блестки, тьма и блики, звездные вспышки... ручьи метеоров по небу... Луна озарила широту моря. У меня закружилась голова. Я увидел... там, на горизонте... далеко... стояли они. Много! Их было много, Лесико! Они...

Он задрожал. Лютый холод была сужденная жизнь. Море Яматское теплое? – враки. Море Яматское холоднее льда; и пловец в нем не заплывет дальше акулы, и корабль не пройдет и узла, как Бог завяжет на нем смертный узел.

– Кто они, Василий?..

– Миноносцы. Они страшные, Лесико.

– Почему мужики воюют?!.. Ну почему, Василий... почему... Неужто нельзя без смертей... без выстрелов... и чтобы не расстреливали, не взрывали... Почему это вы, мужики, придумали нам всем, людям, страданье?!.. Ненавижу вас... ненавижу!..

– Стой... стой!.. Не кипятись... Лесико... ну погоди...

Она вырвалась и заколотила его кулаками по груди, по спине. Он поймал ее в охапку, как зверя, медведя. Покрыл ее лицо поцелуями. Она засмеялась, заплакала в одно и то же время.

– Слепой дождь!..

– А ты... Ты Солнце мое...

– И у нас, знаешь, в запасе оказалось всего полчаса. Полчаса до смерти – много или мало? Через полчаса на отмели перед «Императором Павлом» взорвалась первая торпеда. Другая прошла под кормой. Взрыв жахнул в глубине бухты. Стеною пошел огонь из орудий... прожектора слепят, огни, крики, стрелянье беспрерывное... нам нельзя было приблизиться для точного выстрела, а мы хотели ответить!.. ох как хотели... И отвечали... Лесико, отвечали же!..

Он стиснул ее плечи. На ее лице висела, чайкой над розовым утренним морем, улыбка – тихая, сонная, бредовая, застывшая. Тяжелые веки прикрыли счастливую ярость кричащих о любви глаз. Он поцеловал ее прямо в улыбку.