Страница 6 из 73
— Стефка! Ваню!.. — долетали сквозь листву у окна ее ласковые призывы: — Идите, деточки, идите поешьте.
Она осталась в саду завтракать с детьми, и Цанко мог теперь спокойно домыть тарелки. Он обливал их чистой водой, смотрел и сверху и снизу, не осталось ли где пятнышка, и опрокидывал на стол поверх цветущей, как розовый сад, клеенки. Потом он принялся яростно тереть умывальник, словно ему он хотел отплатить за тоску, никогда прежде не сжимавшую так его грудь.
Вдруг ему пришло в голову, что грязная вода в ведре может снова перелиться через край и тогда растечется по всему полу. Цанко приподнял занавесочку и посмотрел — до краев оставалась еще целая ладонь… Мальчик согнал воду тряпкой из всех желобков и вмятин старого жестяного умывальника, вытащил ведро и снова отправился к помойной яме.
Уткнувшиеся в свои тарелки дети на него и не посмотрели, а мать глянула только, полно ли ведро. Лишь когда он возвращался, она окликнула его:
— Поставь ведро на место, вымой руки и иди сюда: собери блюдца и чашки — их тоже надо помыть.
Дети не вылизали всего меда. На тарелке Стефки его осталась добрая половина. Госпожа составила посуду стопкой на поднос, а оставшийся на блюдце дочери мед, засыпанный хлебными крошками, накрыла надкушенным ломтиком хлеба.
— На, подбери медок, — отодвинула она блюдце на край подноса. — Тебе тоже надо позавтракать, работы еще много.
У себя в деревне Цанко приходилось раза два-три полакомиться медом, так что он знал, какой он сладкий. Когда хозяйка достала из буфета стеклянную крынку, у него сразу потекли слюнки. Но сейчас, поставив поднос на кухонный стол, он почему-то бросил надкушенный ломоть хлеба в ведро, а мед соскреб с тарелки пальцем, запихнул в дырочку умывальника и старательно вымыл руку.
7
Работе не было конца.
Вымыв после завтрака посуду, Цанко пошел за водой, а чешма[3] была внизу, в глубоком овраге у самого Дуная. Потом он чистил картошку и изрезал себе все пальцы, стараясь снимать лишь тонкую кожуру, — ему об этом то и дело напоминала хозяйка.
Потом он колол дрова, таскал их, выгребал из печки золу.
Госпожа подметала кухню, а он, ползая на коленях, вытирал пол тряпкой. Штаны у него на коленях намокли, в палец воткнулась заноза, но он не посмел даже охнуть, боясь пропустить хоть одно из бесчисленных наставлений госпожи, которая непрерывно трещала, как аист, над его головой.
— Теперь наноси воды и полей все цветы на крыльце и в саду, а то они совсем посохли. Тут одна девка носила воду, да смылась. Цыганка, а туда же — с претензиями… Возьми белое ведро и лейку — вон они там, у стенки.
Когда Дончо Бочонок пришел к обеду, Цанко уже подметал вымощенную плитами дорожку.
— Как жизнь? Как жизнь? — громко крикнул ему Дончо, выглядывая в саду своих собственных детей.
Завидев мужа, Райна позвала мальчика помогать ей накрывать на стол.
Прибежали дети, и мать принялась разливать суп. Цанко брал тарелки и ставил их туда, куда ему говорили.
— Это для хозяина… Это поставь перед Стефкой, она беленькое мясцо любит… Пупок для Ваню.
Цанко ждал, что под конец и для него определят тарелку, но белолицая хозяйка, налив супа детям, мужу и себе, замолчала и сама уселась за стол.
Только тогда блеснула в головке наивного крестьянского паренька ужасная догадка — для него за столом не было места. Он так смешался, что стал переминаться с ноги на ногу, словно искал, куда бы втиснуться, но родители и дети сосредоточенно чавкали, склонившись над тарелками, и никто не замечал, что о нем забыли, никому не приходило в голову позвать его к столу…
Цанко был очень голоден, но не потому он топтался, ошеломленный, за спинами едоков: с тех пор как он себя помнил, ему никогда не приходилось видеть, чтобы на стол поставили еду и одни бы уселись и ели, а другие бы стояли рядом и глотали слюнки.
Когда все немного утолили голод, за столом началась болтовня. Отец стал рассказывать детям, как утром на базаре у одного крестьянина вырвался петух, которого тот принес продавать.
— Видели бы вы, какой переполох поднялся! Все кинулись его ловить.
Петух носился по базару, перелетал с телеги на телегу и согнал семь потов со своих преследователей. Собаки разлаялись, один вол оборвал привязь и как бешеный помчался вниз, к Дунаю, а крестьянин просто плакал от досады. У него, оказывается, дома больной ребенок остался, так он хотел ему что-то купить на деньги, вырученные за петуха. В конце концов преследователи загнали птицу во двор околийского[4] управления, а там какой-то полицейский стукнул его по голове камнем. Петух затрепыхался, забился в судорогах — пришлось тут же свернуть ему шею. Сбежались полицейские, закричали, что это их добыча, и крестьянин испугался — махнул рукой и оставил птицу.
— Ешьте! — сказал он. — Теперь уж все равно!..
Дети слушали эту веселую историю и смеялись до упаду, так что матери пришлось несколько раз останавливать их, чтобы они не подавились.
Только у Цанко лицо пожелтело и глаза налились слезами. Мальчик знал, что дедушка ничего не привез с собой на телеге, и все же ему казалось, что выпущенная на базаре птица — это их петух с огненным гребешком и синеватого отлива перьями, а крестьянин, который плакал, — это его, Цанков, дедушка. И плакал он не только из-за петуха, но и из-за больного мальчика…
— Дай мне воды! — вдруг сказала Стефка и, не оборачиваясь, через плечо протянула чашку Цанко.
Цанко налил воды из большого эмалированного кувшина.
— Осторожней, осторожней, ты ее обольешь, — прикрикнула на Цанко госпожа, увидев, как сильно дрожит его рука.
Ложки детей живо передвигались от тарелок ко ртам, белые личики раскраснелись от горячего вкусного супа. Цанко смотрел то на одного, то на другого, то на третьего и глотал собственные слезы.
— Держи! — мальчик постарше протянул Цанко пустую тарелку.
— На, прибери и остальные, — добавила мать, складывая одна на другую тарелки из-под супа. — Поставь их на умывальник и нагрей в большой медной кастрюле воды для мытья.
Цанко, совсем уже одурев, делал все, что ему говорили, но обед никак не кончался. На стол было подано сушеное мясо, потом какое-то студенистое кушанье в стеклянных блюдечках с кудрявыми краями. И всего этого для Дончо накладывали по две тарелки. Только когда покончили и с яблоками, все стали сворачивать свои салфетки.
Дончо устало потянулся, и стул под ним затрещал. Потом он зевнул так, что все его подбородки слились в один огромный надутый зоб. В горле у него заклокотало.
— Надо соснуть! — изрыгнул он вместе с зевком.
— Иди приляг! — откликнулась хозяйка. — Только разуйся, слышишь? Не вздумай растянуться в ботинках поверх покрывала.
— Разуюсь, разуюсь, — пообещал Дончо.
Цанко все вертелся перед ним, чтобы тот велел ему, наконец, идти в лавку, помогать работнику Ивану, но Бочонок прошел мимо мальчика к большому дому, даже не взглянув на него.
Райна отправила детей спать и только после этого повернулась к Цанко.
— Пойди возьми себе супу, сколько захочется. Я тебе крылышко оставила и цыплячьи ножки, обглодай хорошенько. От мяса соус остался. Поешь как следует, только смотри подбери все корочки, а то дети такие балованные — вон сколько недоеденных кусков набросали. Я пойду отдохну. А ты, пока вода греется, прибери со стола и потом вымой тарелки. Да не больно стучи, а то нас разбудишь. Но сначала поешь, а когда я приду, будет видно, что дальше делать.
И, прикрыв окно, выходящее в сторону большого дома, хозяйка последовала за мужем. Когда она взошла на крыльцо, Цанко увидел, как она стала вдруг сине-зеленой и желтой от солнечного света, пробившегося сквозь цветные стекла.
8
Голод его прошел, да и желудок его словно наполнился горечью. Коленки у него так дрожали, что ему пришлось присесть к столу. Пальцы его ухватили недоеденный ломоть хлеба. Хлеб был белый и мягкий, а корочка — красноватая и блестящая. Он был похож на булочку, которую дедушка принес ему однажды с белослатинского базара.