Страница 23 из 73
— Ох…
— Вам холодно? А я ведь велела протопить… Сейчас угощу вас стаканчиком ракии. Собственного производства. Вы ведь пьете?
— Нет, нет, благодарю вас! — вскочил я. — Я иду. Я… там… суфлирую.
— Да что вы так торопитесь? — поднялась и она. — Кузен говорил, что вы очень приятный собеседник. Комплименты умеете делать… Вот и в мой «Пур сувенир» тоже написали… Нам столько уроков задавали, что я еще не успела прочесть альбом до конца. Отложила на каникулы, да все как-то руки не доходят. А насчет летней работы вы все-таки подумайте. Я попрошу папочку, чтобы он вам платил больше, чем другим… Господи, да куда же вы?
…Гостиничный коридор… Рваные дорожки на полу… На дверях — покривившиеся таблички с номерами… Пропитавший все вокруг, даже самые стены, запах клозета, жареного мяса и свинины с капустой… И — наконец-то — звездная зимняя ночь, молчаливые сосны — бесконечный девственный заснеженный лес, который укроет несчастного…
1942
Перевод Б. Ростова.
ГРЕХ
Рачо Татарлиеву
Окружная учительская конференция закрылась поздно. Мы с баем Михалом выехали из города и двинулись по дороге к селу, когда солнце уже зашло. Лошади неторопливо тянули тележку через волнистые холмы Веслеца, а добравшись до придунайской равнины, где по обеим сторонам дороги расстилались пшеничные и кукурузные поля, бодро побежали рысью.
Ступицы колес ритмично постукивали, железные шины шуршали по песку шоссе, вся тележка покачивалась то направо, то налево, и это равномерное постукивание и покачивание нагнало на меня дремоту.
Должно быть, мы проехали половину пути, когда я заметил, что лошади стоят, и услыхал голос моего возницы:
— Учитель, ты спишь?
— Нет! — вздрогнул я, еще не совсем очнувшись. — Не сплю.
— Сдается мне — хорошо бы сделать тут привал. В лугах возле реки и кони отдохнут, попасутся, и мы разомнемся.
— Не плохо, — согласился я.
Бай Михал свернул в сторону, слез с тележки и стал распрягать. Слез и я, расстелил на траве пальто и улегся на спину. Возница отвел лошадей подальше, стреножил их и вернулся, разыскивая глазами, где я лежу.
— Ты тут?
— Тут… Садись…
Я приготовил ему местечко на своем пальто, но бай Михал растянулся прямо на траве, подложил руки под голову и затих.
Над нами раскинулось небо, бездонное, темно-синее, до отказа набитое тяжелыми гроздьями мерцающих звезд. Было тихо, только по ту сторону шоссе шелестела зеленая кукуруза да в ветвях грушевого дерева попискивал какой-то птенчик. Наступил час великого полуночного покоя, когда человеку дано почувствовать, как земля вихрем несется по беспредельному пространству в погоне за далекими небесными караванами.
— Тебе не страшно, учитель? — промолвил через некоторое время мой возница.
— А почему мне должно быть страшно?
— Да так просто — страшно, — неопределенно повторил он. — А вот мне, сказать по правде, немножко страшновато.
Я улыбнулся, услышав такое признание из уст простого деревенского жителя, хотя и во мне эта притихшая ночь и это пламенеющее небо будили какую-то глубоко скрытую тревогу. Овладев голосом, я объяснил:
— Вся причина, бай Михал, в ночном одиночестве… Этот страх остался в нас еще с древнейших времен, когда человек не мог объяснить себе, как устроен мир.
— Нет, дело не только в этом, — не согласился Михал с моим объяснением. — Тут есть и другая причина… Сколько таких ночей я пролежал, пока пасутся кони. Смотрел на звезды — они мигают, мигают, а меня берет страх. Нет, говорю себе, не может быть, чтобы там не было кого-то, кто ведет счет всему. Ты тут внизу можешь делать что угодно, но придет день, когда тот скажет: «А ну, Михал! Стань здесь, вот здесь передо мной и отвечай!»
— Ну, и что ж такого? Ответишь! — обрадовался я возможности непосредственно убедиться, как смущение от необъятного величия природы рождает в примитивных душах образ кого-то, разумеется, подобного нам, хотя и гораздо более могущественного, прилагающего ко всей вселенной наши земные мерки добра и зла.
— Да, тебе легко, — тихим голосом промолвил Михал. — А вот послушал бы я твой ответ, если бы и ты убил человека, как я вот.
— Что, что? — испуганно приподнялся я. — Что ты говоришь? Ты правда убил? Кого ты убил?
— Кого?.. Человека!.. Молодого, здорового!.. Отца семейства!
— Брось шутить!
— Какие тут шутки.
Михал достал папиросу и чиркнул спичкой, прикрыв ее ладонями. Огонек на миг осветил его широкое добродушное лицо и погас в темной глубине зрачков.
— Не бойся, лежи себе… — отбросил Михал спичку. — За такое убийство не судят. Сам себя судишь… Панихиду служил, дары по монастырям раздавал, сиротку взял на воспитание — все напрасно! Не могу забыть! Днем еще так-сяк, а ночью, едва закрою глаза, — он уже передо мной. Открою их — он по-прежнему тут. Иногда во сне я гоняюсь за ним… Бегу, бегу, а когда настигну, он опять падает на колени, протягивает руки и снова кричит одно и то же: «Анфан!.. Анфан!..» Это совесть меня мучит. А ведь подумать только — из-за чего все случилось! Из-за сущих пустяков!
Увлеченный своим рассказом, возница оживился.
— Это было давно, еще во время войны… Подстерег я и взял в плен двух французов, когда те шли за водой. Веду их к нашим, а они, хитрецы, дорогой переглянулись между собой и набросились на меня. Ну, справиться со мной, конечно, не могли, потому что были безоружные, но во время борьбы с плеч у меня соскользнул ранец. Их наблюдательные посты поняли, в чем дело, и начали обстреливать это место, так что вернуться назад я уже не мог… Пропал и ранец и все мои домашние вещи…
Михал временами прерывал свой рассказ, посасывая папироску, и на несколько мгновений погружался в воспоминания. Но я его не торопил. Я лежал, глядя в бездонную звездную высоту, и следил за извилистым темным путем, по которому брела душа моего возницы.
— За то, что я потерял ранец, никакого замечания от начальства не было. А за французов мне даже орден дали. Но что это за солдат без ранца? Надо мной все стали смеяться. Живых людей, говорят, в плен умеешь брать, а ранца достать не можешь!.. Ну, и смеялись надо мной. Сшил я себе из какой-то пестрой рубашки торбочку, с ней и ходил. В нашей роте был один зубоскал, он придумал для меня прозвище — «Цапля»! Сам посуди об его уме, но я очень обижался. Вот из-за этого ранца все и случилось…
Возница закурил новую папиросу, глубоко затянулся и, задыхаясь от дыма, спросил:
— Ты ведь не был на войне?.. Ну да, ты молодой. Ты не знаешь, что это значит — ждать атаки. Это пострашней самой атаки будет. Сидели мы в блиндаже, а снаружи земля кипела от канонады. Все тряслось. Чтобы себя чем-нибудь занять, стал я снова читать последнее письмо из дома. В нем писали, что у меня родился внучек. И получилось положение такое особенное вот еще почему: моего сына тоже призвали в армию. Стало быть, в тот же день могло случиться так, что этот парнишка остался бы и без отца и без деда. Задумался я, понимаешь, опустил голову, а тому, зубоскалу, только того и надо.
— Смотрите, — говорит, — как Михал повесил нос, ну, точь-в-точь болотная цапля!
Солдаты засмеялись — через силу, конечно, потому что земля кругом гудела и балки над нашими головами трещали. А тут и капитан взглянул на меня, да и решил за мой счет развеселить ребят.
— Ну как, бай Михал? До сих пор не можешь достать ранец?
Все, понимаешь, ровно сговорились меня этим проклятым ранцем дразнить. Разозлился я, хотел что-то сказать начальству, но тут с наблюдательного поста раздался сигнал, и мы все вскочили. Из блиндажа едва выбрались — до того обвешаны были ручными гранатами… Началось большое сражение. Огонь переместился, зато налетели с той стороны и черные, и желтые, и белые — каких только они не набрали по всему свету. Не желал бы я тебе встретиться с ними в ночную пору!.. Пожиже стали их цепи, но несколько ручных гранат взорвалось и в наших окопах. Мы бросились в атаку. Как все было, разве теперь припомнишь? Знаю только, что врага мы отбили, а потом погнали его и гнали, пока душа в теле держалась.