Страница 21 из 73
На его желтых щеках расползлись темные пятна.
— Пусть услышит!
— Но ведь это неприлично. Девушка приносит нам такие жертвы, а ты… Ты ей любовью, что ли, хочешь заплатить?
— Ревнуешь?
— Кто? Я?.. Я ревную?
Его взгляд проник в самую темь, туда, где притаилась моя смущенная совесть.
— Да, ты.
— Глупости…
— Молчи! Разве я не слышал, как ты всхлипываешь: «Элен… милая!.. Горлица моя!»
Да, значит и я бредил: слово «горлица» он не мог выдумать сам.
Глаза его напрасно пытались поймать мой взгляд — он небрежно реял в вышине, над серыми волнами парижских крыш.
Однако надо было все-таки что-то сказать.
— То, что ты слышал, я говорил несознательно. Гораздо важнее, что я сам никогда…
— А-а! — прервал он меня. — Пардон! А я не знал: оказывается, невинный ребенок несознательно бредит во сне бабушкиной сказкой! Смешно! Я по крайней мере ничего не скрываю и не даю дурацких советов. Ох, если б не это осложнение с тобой — моим старым товарищем…
— Почему, почему?.. Какое осложнение? Я могу поискать себе другую квартиру! А вы оставайтесь… Будьте счастливы!
— Благодарю! — великодушно отказался он от моей жертвы. — Что касается квартиры, то и я могу уступить. Другое важно! А это… это только она одна может решить. Если она предпочтет тебя, я найду в себе силы сказать вам: «Будьте счастливы!..»
В дверь постучали.
— Скажешь слово — убью! — прошипел я в его желтую рожу и тряхнул его за плечи.
Опять постучали.
— Входи, входи, Элен!
Вместо Элен на пороге показался консьерж, усатый, рослый, как наполеоновский гренадер.
— Как здоровье, господа? — он взглянул на нас и вошел в комнату. — Поправились?
— Спасибо, — как будто сказал я, но из горла у меня не вылетело ни звука.
— Вот, — подал он мне сетку со свертками и букетик голубых незабудок. — Вот записка и вот ваши пятьдесят франков — ровно столько осталось от покупок.
Мы оба только моргали.
— Оревуар, месье!
Мишель поднес ладонь к своим седым усам.
Повернулся.
Вышел.
Закрыл дверь.
Шаги его затихли на ступеньках деревянной лестницы.
Тишина.
Мы с товарищем продолжали стоять: убитые, осиротевшие, несчастные. Мне казалось, что я слышу удары не только своего, но и его сердца.
Да, Элен ушла… Ушла так же просто, как и пришла. Ушла, чтобы избавиться от нашей… благодарности. О, она почувствовала, что двое молодых дикарей могут осквернить чистоту ее хорошего человеческого порыва.
Я развернул записку и горько улыбнулся.
Это был клочок оберточной бумаги, оторванный, вероятно, в лавке.
— Что… она?.. — спросил сдавленным голосом мой товарищ.
— Только два слова: «Будьте счастливы». Вот… смотри.
Но он, наверное, был очень слаб после болезни — не взял записки, а разрыдался, как мальчишка, и бросился на постель.
Ну да, и я плакал… Со свертками, деньгами и букетиком голубых незабудок в руках.
1941
Перевод В. Бородич.
ПУР СУВЕНИР
Общеизвестно, что, по недосмотру аллаха, при распределении милостей небесных случилось так, что и бедные получили в дар способность влюбляться. А что влюбился я именно в Нее — богатую, — свидетельствовало о том, что я, как и все бедняки, должен был расплачиваться за ошибки всевышнего.
Да и как не влюбиться, когда она была так хороша, а мне только что пошел семнадцатый год?
Познакомил нас ее кузен — мой одноклассник.
Она едва протянула мне руку, но для меня это было прикосновением волшебницы, и я погрузился в мечты…
Я назвал ее Астартой, так как все остальные поэтичные имена, позаимствованные из модных романов и стихов — Илайяли, Ингеборг, Виктория, Ася, Психея, Анабель-Ли — уже расхватали мои приятели, успевшие влюбиться раньше меня.
Прошло несколько дней. При каждом воспоминании о Ней грудь мою распирало от избытка чувств и рука едва успевала наносить на бумагу звонкие рифмы строф, чей ритм был продиктован биением моего сердца.
Когда я снова встретил ее на улице — стройную, в плиссированном платьице, с широко раскрытыми, сверкающими черными глазами, — я понял, что имя этому волшебству — любовь.
Но она прошла мимо. Вправду она меня не заметила или только сделала вид, что не узнает?
Тогда, на улице, я впервые понял, как я беден. Понял, что, несмотря на серое однообразие ученической формы, невинные сердца гимназисток безошибочно отличают бедных юношей от богатых.
Да и бедность моя была слишком явной: выгоревшая, тесная, залатанная на локтях куртка, которую я носил вот уже третий год, с обтрепавшимися рукавами и измятым воротником; с весны до поздней осени — босиком, а зимой — в каких-то фантастических башмаках, которые даже в самый сухой зимний день умудрялись впитывать в себя влагу и раскисать до состояния каши-размазни. Видавшая виды фуражка с грозно ощерившимся козырьком, жеваные брюки непонятного цвета, а пальто…
Впрочем, о пальто — в общепринятом смысле этого слова, — как ни стараюсь, не могу вызвать в себе сколько-нибудь отчетливых воспоминаний.
Бедняк?
Нет, в человеческих головах определенно была какая-то путаница. Разве не несметны алмазные россыпи моих грез? Разве не светились в моих глазах отблески моих сапфировых мечтаний? Стоило ли обращать внимание на какое-то там рубище, прикрывавшее бренную плоть, когда я без труда мог воплощать в нежных песнях нетленные видения? Когда я чуял в себе такие силы, что — моя бы воля! — я сделал бы мир счастливым за один день вместо семи дней, понадобившихся библейскому богу.
Я хотел бросить все эти сокровища к Ее ногам, я был уверен — Она не сможет сдержать восхищения.
Я купил альбом «Пур сувенир»[13] и заполнил его лирическими стихотворениями, поэмами в прозе и прозой такой поэтической взволнованности, которая превращала ее в гимны любви.
Полный альбом оригинальных творений, ни одного явного заимствования!
Только посвящение на первой странице — чужое. И конечно же, из Эдгара По:
Леонени — имя дали серафимы ей,
Свет звезды лучистой взяли для ее очей.
А на следующей странице мое собственное стихотворение — акростих:
Виденье ли ты, мираж ли в пустыне,
Идиллия греческой древней поэмы,
Томление страстное робкой рабыни…
Астарта — богиня на легкой триреме,
Нимбом украшена, тело вакханки.
Тут я умолкаю, так как первые буквы следующих строк раскрыли бы подлинное имя моей Астарты. Вероятно, все, кто помнит еще символистскую поэзию тех лет (это было после первой мировой войны), догадаются, что в остальной части стихотворения были «чертог в рубинах», «замок старинный», сапфиры и диадемы, равно как и бездны, умело срифмованные с «миром подзвездным».
Второе стихотворение повествовало о «путнике», шедшем к Ней «из далеких стран, где садится солнце прямо в океан».
Дальше — поэма в прозе:
«Душа моя — гробница, в которой витают тени безвременно угасших грез, — протянешь ли Ты, о волшебница, руку, чтоб вновь воскресить их?»
«Душа моя — море безбрежное — не счесть утонувших надежд, — протянешь ли Ты руку, волшебница…»
И так далее, до самого конца альбома.
Разве можно было не оказать мне предпочтения?
Письменные любовные признания остальных «претендентов» были изорваны, по свидетельству кузена, на мелкие клочья и выброшены вон с категорическим:
— Дураки!
А мой «Пур сувенир» был принят со светлой улыбкой и нежным рукопожатием, след которого я еще целую неделю ощущал на своей ладони.
Иные недоброжелатели, возможно, сочтут, что улыбка — слишком слабое вознаграждение за целый альбом лирических восторгов, — что ж, эти люди, вероятно, никогда не любили. В противном случае они поняли бы, что за одну улыбку такой девушки, как Астарта, юноша, которому нет еще семнадцати, мог отдать… Впрочем, смешно даже искать какое-либо сравнение среди земных сокровищ!