Арктическое лето

Морган объявил о своей, как он полагал, творческой немощи, когда на уик-энд приехал в Монкс-Хаус, особняк в Родмелле, незадолго до того приобретенный Леонардом. С Леонардом и Вирджинией они играли на лужайке в шары, когда его внимание своей гладкой сферической поверхностью привлек шар, который он держал в руке. Никогда, никогда его письмо не обретет этой сферической гладкости; совершенство круга ему недоступно.

– Знаете, – неожиданно проговорил он. – А я ведь никакой не романист.

Он произнес это безо всякой задней мысли; в тот момент сказанное показалось ему чистейшей правдой. Но он почувствовал, как насторожились Леонард и Вирджиния. Его слова заставили их замереть.

Наконец, совершенно неожиданно, Вирджиния сказала:

– Вы совершенно правы. Конечно.

Она говорила совершенно искренне, без всякой злости или зависти – словно просто признавала факт, такой же, как, допустим, уникальность цвета его волос или глаз.

– Вот как? – произнес он с жаром.

Вирджиния была ведьмой или, по крайней мере, Верховной жрицей искусства, и она могла освободить его. Морган очень хотел узнать, что она скажет дальше.

Но Леонарду сделалось не по себе. Руки его, и без того дрожащие, затряслись сильнее.

– Что за бред! – выпалил он. – Вы пишете романы, следовательно, вы романист. Как еще вас называть? Вы всегда хотели улизнуть, но, уверяю вас, ваши мучения принадлежат не вам одному. Все остальные страдают не меньше вашего. Жаль, что вы этого не понимаете. И, прошу вас, ваш черед бросать шар.

Морган попытался было протестовать: он не такой, как все, и так было всегда – даже если он вынужден играть в шары, как и прочие гости Монкс-Хауса, где не щадили никого. Его мяч вяло покатился и остановился, не добравшись до цели, отчего Леонард неодобрительно щелкнул языком.

– Понимаете ли, – сказал Морган хозяевам, когда они отправились на ланч, – я нисколько не удручен своей литературной карьерой.

Так оно и было. Если с нынешним романом он потерпит неудачу, катастрофы для него в этом не будет. Неудача, так неудача. Это же просто литература, а не реальная жизнь, что гораздо важнее любой литературы. Есть же у него и другие интересы, на которые он в состоянии опереться.

Он теперь знал доподлинно – это будет его последним романом. Раньше он лишь пугал себя и остальных, но теперь решил твердо. По ту сторону Индии, на горизонте, не вырисовывалось ничего. Он понимал, что нечто важное кончилось, исчезло окончательно. Если бы он оставался в рамках хорошо знакомого и безопасного мира, с его зваными обедами и английскими пейзажами, то продолжал бы потихоньку один за другим гнать бесконечные романы, как две капли воды похожие друг на друга. Но мир, интересующий Моргана, умирал, а то и вовсе умер, похороненный под автомобилями и железными дорогами, отравленный дымом войны. Писатель должен смотреть вперед, а не вспять, а сил Моргана недостанет, чтобы бежать ноздря в ноздрю с историей. Книг, подобной той, над которой он работает, больше не будет.

Кроме того, если книжка получится, она станет подходящим финалом его писательской карьеры. По крайней мере, будет отличаться от большинства книг, написанных в Англии, а также ото всех книг, где Индия выведена в качестве главного героя. В лучшие моменты работы Моргана охватывало чувство, что он действительно создал нечто совершенно новое. Но такие моменты приходили нечасто, да и длились недолго.

Обычно, когда работа подходила к концу, она переставала нравиться. Окончание романа давалось тяжелейшим трудом; Морган писал, сжав зубы и чувствуя нарастающее беспокойство в животе.

Задолго до того, как он подошел к последним страницам, он уже сложил их в голове. Радости они ему не принесли. Поначалу, когда Морган только принялся за работу, он представлял свою книгу мостиком взаимопонимания и взаимного сочувствия, который свяжет Восток и Запад. Но по мере продвижения вперед он стал осознавать, что это не так.

И он, и Масуд, и Англия, и Индия знали – впереди, в будущем, их ждет союз еще более прочный, чем тот, что установлен сейчас. Но теперь Морган понимал: жизнь не соединяет, а разъединяет героев его истории, и именно об этом говорил его роман – о все расширяющейся пропасти между людьми и культурами. Нигде подобное ощущение не выражалось так откровенно, как на последних страницах его романа.

Он немного покрутил последние фразы, добился нужного ритма – для финала это было крайне важно. Потом поставил точку и отложил перо. Открыл дневник и зафиксировал время: двадцать первое января тысяча девятьсот двадцать четвертого года. Написал и положил на стол карандаш Мохаммеда, приготовленный специально для этого случая.

Одиннадцать лет! Он ожидал, что почувствует особую значительность этого момента, но ничего подобного не произошло. Словно он выполнил одно совершенно пустячное дело и через минуту готов обратиться к другому, точно такому же. Все, что произошло за эти одиннадцать лет, каким-то образом должно было заполонить его кабинет. Но не заполонило. Не ощущалось ничего – ни следов Индии или Египта, ни воспоминаний о мировой войне, ни мучений над незаконченным романом, ни двоих мужчин, которых он любил. Только толстая полурастрепанная пачка бумаги, испещренная словами, что он написал.

Морган почувствовал, что обязан сделать что-то еще. Было довольно рано, и впереди лежал пустой, не заполненный событиями день. Он написал короткое письмо Вулфам, где сообщал, что закончил работу, но после этого – за исключением отправки письма – делать было абсолютно нечего. Поэтому он аккуратно сложил листы рукописи и некоторое время посидел за столом, тихонько мурлыкая себе под нос, после чего, почувствовав голод, отправился вниз, на поиски чая.

* * *

Прошло пять месяцев с того дня, как жизнь утратила свою главную движущую силу, пять месяцев с момента завершения рукописи до ее выхода из печати. Книгу долго и трудно набирали и печатали, после чего Морган работал с корректурой. Но время, когда он мог еще все изменить, давно осталось позади. Дело было сделано, дорога назад закрыта.

В этот период бездействия умерла тетя Лаура. С ней Морган никогда особенно не нежничал, но ему было жаль с ней расставаться – тетка оставалась связующим звеном между ним и отцом. А может быть, таким звеном был Уэст-Хэкхёрст, единственный проект, который его отец завершил за свою недолгую карьеру архитектора. Тетя Лаура прожила там сорок шесть лет и завещала Моргану пока еще не выкупленный дом и право выплатить остаток лизинга.

Ее завещание вызвало в доме настоящий переполох. Лили и Морган только что приобрели Харнхэм, дом в Уэйбридже, что до сих пор арендовали. Теперь они столкнулись с необходимостью продать его, пойти на шаг, чреватый многими неудобствами.

Лили отчаянно сопротивлялась. Хотя в Харнхэме ее тревожили дети и собаки, перспектива переехать в Уэст-Хэкхёрст беспокоила ее больше.

– Она никогда меня не любила, – говорила она о тетке Лауре. – Всегда смотрела на меня сверху вниз. А ее благотворительность мне не нужна.

– Последние месяцы она держалась очень мило по отношению к тебе.

– Это потому, что она совсем выжила из ума. Вряд ли такое поведение ее оправдывает.

И действительно, тетка Лаура всегда считала мать Моргана не вполне удачным приобретением семьи – из-за ее низкого и, вероятно, темного происхождения. Безжалостные насмешки и уколы сыпались на бедную Лили с бастионов, защищавших высший свет местного разлива, и лишь тогда, когда тетка Лаура благополучно тронулась умом, она стала относиться к Лили помягче.

Но Морган знал, что это не единственная причина, по которой мать не желала переезжать.

Переезд означал завершение ее жизни. Последний этап, уход в вечный покой. Теперь матери его было семьдесят, и ей недоставало энергии на начало новой жизни. Морган тем не менее сомневался, станет ли Уэст-Хэкхёрст действительно финальной стадией ее жизни – за дом оставалось платить еще тринадцать лет, но он понимал символику, взятую на вооружение матерью. Он набирался духу, чтобы сделать для нее процесс решения максимально комфортным, а Лили переходила от одного варианта к другому и даже поговаривала о том, не содержать ли им сразу два дома.