Арктическое лето

Магараджа проговорил это легким тоном, но ясно было, что он серьезно озабочен и способен на крутые меры. И когда радостный и ничего не подозревающий Канайя утром следующего дня появился в комнатах на первом этаже, Морган, сложив на груди руки, гневно посмотрел на него.

– Ты разговаривал обо мне, – сказал он сердито. – Ты обещал не делать так и нарушил обещание.

Юноша сразу же расплакался. Его раскаяние казалось несколько наигранным, но, возможно, было искренним. Моргану стало даже жаль его.

– Ну ладно, – сказал он сурово. – Но я не могу с тобой видеться несколько дней. Иди и больше так не делай.

Однако замять историю оказалось непросто. Деолекр-сагиб был индийским секретарем магараджи и недолюбливал Моргана. Кому-то он пересказал историю, рассказанную ему цирюльником, и новость разошлась по дворцу. Никто не выказывал Моргану неприязни открыто, но в некоторых лицах он заметил плохо скрываемое презрение. Его уже не так уважали, как прежде. И Бапу-сагиб подтвердил его страхи.

– Не обращайте внимания, – пытался он успокоить своего личного секретаря. – Они ничего не понимают в вашем деле, а объяснить этого не в состоянии никто.

Морган чувствовал, что злоупотребляет терпимостью правителя. С грустью в голосе он сказал:

– Как я сожалею, что не смог обуздать свои страсти так, как это делаете вы!

Он не собирался льстить Их Высочеству, но тот рассердился.

– Этому нельзя научить, – резко сказал он. – Когда вас не удовлетворяет та форма существования, которой вы следуете, вы находите другую, только и всего.

Форма существования, которой следовал Морган, осталась без изменений. После паузы, растянувшейся на несколько дней, он позвал Канайю, и они возобновили свои отношения.

* * *

Через несколько недель внимание двора было отвлечено приближающимся праздником Гокул-Аштами, днем рождения Кришны. Важному событию посвящалась большая часть августа, и Морган радовался данному обстоятельству, поскольку о его позоре никому не было времени ни говорить, ни думать. Более того, он чувствовал, что праздник даст ему материал, в котором он все еще нуждался.

Как аналитик и интерпретатор Морган был хорошо подготовлен. Он прочитал «Бхагават-Пурану» и кое-что знал о рождении Кришны. Достаточно похоже на историю рождения Христа: гнусный царь Камса казался индийским вариантом иудейского царя Ирода, а индийская деревня Гокул была похожа на Вифлеем. Но здесь сходство заканчивалось: веселый и вполне земной Кришна намного обогнал скучного Христа, начисто лишенного чувства юмора. По этой причине он всегда импонировал Моргану. Правда, в его разнообразных инкарнациях Морган до сих пор не разобрался, но надеялся, что во время праздника все объяснится.

Сам праздник был намечен на последние восемь дней августа, но уже за несколько недель до этого, с началом приготовлений, Морган почувствовал, что мало что понимает. Для чего Владыка Вселенной принял форму шестидюймовой куклы с довольно противной маленькой физиономией и почему кукле требуется сразу восемь разных костюмов стоимостью в тридцать фунтов каждый, да еще и с отделкой из жемчуга? Более прозаический, хотя и не менее острый вопрос: почему такие горы денег истрачены на цветы, еду, украшения и музыку, в то время как казна государства почти пуста?

Лучшим выходом было, конечно, позволить событиям течь, как они текли, а аналитикой заниматься потом. Весь двор на время праздника перекочевал в Старый дворец, отказавшись при этом от обуви и мяса. Ничто и никто не должен умереть во время праздника, даже куриное яйцо. Моргану предоставили наверху комнату, обеспечивавшую относительный покой, хотя царивший повсеместно хаос проникал и сюда. Здесь же стояло священное ложе, возле которого следовало зажигать свечи и где ежедневно молился магараджа. В любом случае выспаться здесь было трудно, поскольку сон постоянно нарушали звуки сразу трех оркестров, игравших во дворе, а также глухой стук, издаваемый паровым генератором, вырабатывавшим электричество.

Днем все обстояло еще хуже. В дополнение к оркестрам у алтаря звучали бесконечные молитвы, исполнявшиеся целыми группами певцов под аккомпанемент цимбал и фисгармоний. Иногда ревел огромный горн и трубили слоны. А в перерывах между молитвами раздавались громкие крики и слышался топот детей, которые бегали и играли в доме. Гул празднества сопровождался и зрительной какофонией – повсюду толпами расхаживали люди, алтарь был завален лепестками цветов; дымили лампады с благовониями.

Какой же смысл во всем этом беспорядке? Никакой красоты ни в какой форме Морган здесь не наблюдал. Он носил индусские одежды, но под ними оставался англичанином, пытавшимся найти логическое объяснение, которое связало бы все виденное и слышанное воедино. Тем не менее для тех, кто верил, логика существовала. Причем то, что происходило здесь, было не более странно, чем виденное Морганом дома, во время более сдержанных ритуалов, посвященных рождению Христа. Со стороны любое экстатическое состояние кажется нелепым, и то отречение от собственного тела, что Морган наблюдал сейчас, казалось не более нелепым, чем прочие его формы. По сути, именно экстаз интересовал его более всего – состояние, при котором человек утрачивал способность к рациональному мышлению. Время от времени в течение дня Их Высочество совершал приношения, сопровождаемые танцем у алтаря. В отличие от почти неподвижных певцов Бапу-сагиб энергично двигался, с улыбкой на лице исполнял прыжки, ударял по струнам инструмента, болтавшегося у него на шее, в моменты особого вдохновения изрекал стихи, а то и бросался ниц перед статуей бога. Лицо магараджи демонстрировало, что это значит – потерять себя, когда твоя индивидуальность полностью исчезает. Как Морган завидовал магарадже, который на время мог утратить собственное «я» и стать частью божества! Ведь это скорее приобретение, чем потеря, а Морган, увы, не был способен на подобное. Испытывая жгучую зависть, он тем не менее выглядывал из самой сердцевины своей личности, наблюдая и делая заметки на будущее. Он многое отдал бы, чтобы иметь возможность так же прыгать и скакать, а то и растянуться вниз лицом у ног разодетой куклы, стоящей возле стены святилища. Но его удерживали его воспитание, его западный скептицизм. Он никогда не станет Кришной, даже частью Кришны, вечно оставаясь Морганом.

Зато Их Высочество, как только экстатический ритуал закончился, моментально сделался самим собой. Прошло не больше десяти минут с тех пор, как Бапу-сагиб скакал перед алтарем, подобно Давиду, бесновавшемуся возле Ковчега Завета, как он, шагая с Морганом по боковому коридору, уже жаловался тому на несварение желудка. И он совершенно уверенно отдавал вполне банальные распоряжения по поводу строительства дворца, ремонта машин, не обращая ни малейшего внимания на царивший вокруг хаос религиозного экстаза.

Но самое ошеломляющее вторжение обыденной жизни в распорядок религиозного праздника произошло в иной форме. Однажды вечером, когда Морган завершил ежедневную молитву, обращенную к святому ложу, магараджа пришел в комнату Моргана и сел рядом с ним, прислонившись к стене. Выглядел он усталым и все время потирал глаза.

– Вы устали, Бапу-сагиб? – спросил Морган. – Не желаете ли прилечь?

– Нет. Не в том дело, – ответил магараджа. – Тут другая проблема, вновь с этим вашим маленьким цирюльником.

– Что он опять натворил?

– Весьма бесстыдный тип. Прошлым вечером я отдыхал в одной из комнат и увидел, что он сидит в углу. Я не обратил на него внимания. Вы же знаете, люди ходят тут повсюду. Через некоторое время он подошел и принялся массировать мои ступни, из чего я заключил, что он ждет от меня некоей милости.

– И что? – спросил Морган, прикрывая глаза. Он уже догадался, каковым будет продолжение рассказа.

– Он попросил, чтобы я дал ему работу во дворце. Сначала я не понял, что он имеет в виду. Я сказал ему, что он уже работает цирюльником у сагиба. Но это был неверный ответ. Он сказал, что хочет другую работу, что хочет работать со мной. А потом сказал…