Страница 5 из 77
— Узнай-ка, Андрия, родненький, почем тот поросеночек, вон, на веревке.
Андрия все еще потягивался.
— Что, приглянулся?
— Ага. Купила бы на откорм, если не слишком дорого.
Андрия направился к усатому, заросшему щетиной крестьянину, что держал чушку на поводке.
— Сколько просишь?
Старик вздрогнул, заморгал. По-городскому одетый человек, в шляпе, при галстуке — настоящим покупателем здесь не пахло. Небось политик там какой-нибудь или, хуже того, рыночный инспектор. Ишь, фискал, подловить хочет. Но деваться некуда, надо ответ держать.
— Недорого, господин, ей-богу! — Его одолевали подозрения. — Вы на этой машине приехали?
Андрия понял, в чем дело:
— Я не сборщик налогов. И вообще можешь меня не бояться.
— Да я, земляк, и не думал ничего такого, а так, знаешь, сбился с панталыку. Вам, господин, недорого отдам, если, конечно, вы и впрямь купить надумали… А там, в машине, матушка, видать, ваша?
— Да, мать.
— Эх! — выдохнул дед.
— А что?
— Да так, ничего. Показалось, знакомая она мне. Да только откуда мне знать мать господина, что на машине ездит. — Он старался не выказать опаски, что старуха — появись она здесь — собьет цену. Он заторопился, схватил Андрию за руку. — Вот что, господин, ты мне по душе пришелся, бери за тридцать сотенных!
Андрия отступил на шаг, взглянул на старика, на поросенка, засмеялся.
— Ты хоть вымыл-то его, дед, прежде чем на рынок привел?
Старик вновь насторожился: «Такой же покупатель, как я — поп».
— А как же, а как же… Мы за этим следим. Молоденький поросеночек — как дитя некрещеное. Без гигиены нельзя. Не помоешь, не почистишь — захиреет, запаршивеет, и не жди тогда от него сала с ладонь…
— Да, хорош, чистый, упитанный. Видно, что смотрели за ним. А все ж — не много ли за такого кроху?
Старика будто ткнули иглой: «Заело. Купит. Только б старая ведьма из машины не притащилась!»
— Э, господин, знал бы ты, сколько он за свои три месяца початков умял, сколько молока выпил, ты бы так не говорил! Один корм, трудов моих не считая, дороже обошелся.
Вдруг, как по мановению волшебной палочки, возникла старуха, еще не окончательно разогнувшаяся после долгого сиденья в автомобиле, нетвердо стоящая на ногах:
— Сколько он просит?
Крестьянину — его выдают сдвинутые брови, вставший дыбом ус — очень не по душе вмешательство старухи. Он смотрит на нее косо, свысока, презрительно. Навидался он таких, как эта: скинут нищенскую суму, при сыновьях да дочерях в господа повыбьются, а потом три шкуры дерут с трудового человека.
— Три тысячи, — говорит Андрия.
Мать пошатнулась, как от удара, и воздела руки к небу:
— Да он спятил!
Тут же, жестом, она отозвала Андрию в сторонку:
— У тебя, сынок, деньги-то есть с собою?
— Есть кое-что.
— А сколько, можно узнать?
— Как раз сколько просит.
— Много просит! — сказала старуха и решительно зашагала к продавцу.
— Кабанчик или свинка?
— Кабанчик.
— А не врешь?
— Сунься под хвост, если не веришь, — сердится старик.
— И сунусь, ты думал — не стану. Ты там, может, наше-то, бабье добро замазал чем, а мне хрюшки даром не надо: капризничает, подавай ей борова, сала ни грамма не нагуляет… — Она ухватила поросенка за задние ноги, приподняла, заглянула под задок. — Верно, кабанчик, хотя не бог весть какой герой. Так почем, говоришь, эта мышь с копытами?
— Да откуда ты взялась-то в грех меня вводить, торговлю портить, — бормочет крестьянин себе в усы. — Чтоб тебя громом поразило.
— Сколько, говоришь?
— Тридцать сотенных! — кричит старик так громко, что оборачиваются люди.
— Ха-ха-ха, шутишь! — заскрежетала старуха, показывая три оставшиеся зуба. — Думаешь, придурки, раз на машине приехали!
— Боже меня сохрани от таких мыслей! — говорит дед, взглянув на Андрию. — Мы к господину со всем почтением.
— А ко мне, черт усатый? Его бы ты, точно, облапошил, да только не при мне!
Любопытный люд уже собирался вокруг. Андрии стало неловко, он отошел, сделав вид, что происходящее не имеет к нему отношения. Он знал, что сейчас начнется торг, дьявольское состязание в хитрости. Быть и шуткам, быть и обидам. Старик по денежке станет уступать, а бабка — по денежке набавлять цену. Часа два пройдет, пока они поладят. А могут в конце концов и разойтись из-за одного динара.
— Беспородный он, это я тебе, земляк, сразу скажу. Уши, вон, рваные, а задница острая, как шило, впору подметки протыкать! Прямо еж! А морда — крысиная! — наступает бабка.
— Отвяжись! — свирепеет старик. — Не смей при народе товар хаять! Не нравится — не покупай! А хаять — не смей!
Старуха крутится вокруг поросенка.
— Знаю я эту породу. На него харчей не напасешься.
— Не смей хаять, говорят тебе! Кабы не этот господин, огрел бы я тебя веревкою… А сколько б ты дала? Интересно услышать!
— Я? Пятнадцать.
— Чего — «пятнадцать»?
— Сотен.
— Купи себе за такие деньги где-нибудь побольше и получше! А моего кабанчика и без тебя купят! — Дед смачно сплюнул, огляделся и быстро добавил: — Давай двадцать пять и литр сливовицы в честь такого праздничка сверху, да и ступай себе с богом!
— И-их, — вскинулась бабка; усталые глаза оживились, словно бы расправились морщины на щеках, вся она пришла в движение.
— Может, еще и баранинки кило, молоденькой, с пылу с жару, в придачу?
Старик налущил с кукурузного початка немного зерен, за веревку подтянул поросенка к себе, сунул его рыльцем в корм.
— Видала, как смолол? Знала б ты, кума, какие он себе к зиме бока отрастит, не поскупилась бы и на баранину!
Бабка насупилась, подобралась:
— Не зови ты меня, черт косматый, кумой, да еще на людях! Какая я тебе кума, откуда, дочка, что ли, твоя с моим сыном согрешила! Ха-ха-ха! — тут же рассмеялась она, потянула поросенка за ухо, повернула к себе пятачком: — Как же, мыл ты его, оно и видно! Рыло-то сплошь загвазданное! Уж не больной ли… Отдашь за двадцать — возьму! А нет — садимся в машину и уезжаем!
— Езжай, чтоб тебе шею своротить, — бормочет дед.
— Что?
— Счастливого пути! Мне-то что, езжай на здоровье!
Он повернулся к Андрии:
— Ты, господин, подойди поближе. Мужикам проще столковаться. Разве баба в товаре знает толк!
Андрия не хочет быть посредником. Пусть сражаются, пусть изощряются в лукавстве. Какой же это был бы торг, если б они сразу договорились. Оба, наверное, считали бы себя обманутыми.
— Двадцать три! — выкрикнул старик, смекнув, что Андрия ему не помощник. — Двадцать три и — по рукам!
— Ишь, по рукам! Такому козлу небритому, лохматому — да руку подавать!
— Да я ж не сватаюсь к тебе, подруга, у меня своя такая чума дома сидит! А говорю, по старому обычаю, по рукам, что, мол, поладили мы с тобой, как добрые люди и как бог наказывал.
Старуха уже хохочет во все горло:
— А я-то думала… Да только слаб ты со мною тягаться, наторговалась я на моем веку — поболе твоего! — Она на миг умолкла. — Может, и вовсе передумаю. Не стану, пожалуй, покупать. Как еще картошка да ячмень уродятся, чем его кормить, когда недород?
Крестьянин чешет за ухом.
— Много ты, мать, лишнего болтаешь.
— Ты это о чем?
— А о том, что насчет ячменя и картошки — торгуйся с господом богом, а со мной ты только о поросенке можешь договориться.
— Опасный у тебя язык, дед!
Крестьянин подскочил, точно наступил на уголья:
— Это я — дед? Я?! Да я побреюсь, подстригусь — в меня и попадья влюбится! Покупай давай поросенка, скоро деньги менять будут, сотню на динар!
Старуха переводит взгляд со старика на поросенка, с поросенка на старика, то кивает, поддакивая, то качает головой, не соглашаясь.
— Горазд врать! Что ты в этих делах понимаешь! Слушай: даю двадцать одну с половиной, а то ведь тебе его домой волочить придется!
— А что ж, и отволоку: не ворованный! Только краденое за бесценок да второпях продается.