Из югославской прозы

Командир приказал ускорить шаг. Звякают котелки, подталкиваем друг дружку в спину. По сторонам буйный репейник и толстые листья герани; приятно припекает солнышко, расстегнули куртки.

Крестьянский дом — стены до половины из камня, дальше — черные сосновые бревна. Дом без дверей, увечный — тупо вколочен в склон, дом-покойник; с правого ската крыша сорвана, в небо пялится черная дыра. Один сунулся внутрь и доложил, что в доме пахнет гарью.

Ненавижу брошенные вещи.

Я тоже, Кепа. Возьми вот дорогу, на ней уже трава, сначала редкая, потом все гуще, гуще, потом дуришник, бурьян, так и исчезает дорога. Дальше дороги нет, ищешь ее, а ее нет как нет.

Когда-то была.

Да, была. А теперь здесь все равно как кладбище.

Хуже, кладбища обходят.

Пройдем и это, Кепа.

Знаю, и собака столбик находит.

Солнце прямо перед нами: бьет в глаза и в грудь. Приказ перевернуть винтовки дулом вниз, чтоб зайчики на стволах не выдали.

Оглядываемся назад: обыкновенная гора с кручами и ущельями, ищем место, откуда вышли, нет его, простая черточка в скалах.

Все чаще пологие перевалы, пропасти под нами уже нет. Ступеньками тянутся поля, огороженные каменными оградами; из краснозема вылезла рожь, на сколько хлебов хватит: пять или восемь? В комнатушке-поле много не уместишь.

Меня всегда интересовало: кто в войну хлеб сеет?

Тот, кому надо. Чаще всего старики да бабы.

А хлеба где?

Здесь и там.

Да нет, это все трава.

За грабовой рощицей небольшая поляна. Слева — дом, на каменном пороге истощенный старик в посконных штанах и рубахе. Стоит, рот раскрыл, мы для него словно из земли выросли.

Здравствуй, дед.

Добрый день, войско.

Ты один?

Один, все мои разбрелись.

А мир-то видишь?

Необозрим он, сынок.

А у нас наоборот: мы его разрубим и поглядим.

Рубке нет конца, в том и жизнь проходит.

Другие придут, продолжат!

Всякому продолжению есть конец.

Ладно, дед, все-таки жизнь — хорошая штука. Дышишь вот, река…

Знаю, да все это обман. И солнце, и день, и вода. Жизнь — хорошая мошенница.

А мне, дед, по душе эта мошенница. А скажи-ка, ты был в Гадко? Три дня назад.

Итальянцы там есть, сколько их?

Много.

Что значит много?

Все хорошие дома заняли. И в палатках тоже живут.

Попить у тебя найдется?

Вон там, у нас и родники слабые. Только чтоб напиться.

Весь родник выпила рота: наполнили фляги, и на земле осталась влажная галька; начали рыть, докопали до скалы.

Дед, мы сегодня Гацко возьмем…

Вы…

Нас много, со всех сторон идем. А ты оставайся где есть.

Командир выслал вперед охранение, а затем и разведчиков. Остальные попрятались в тень; большинство разулось, многие вытирали травой сопревшие ноги.

Командир расстелил под стрехой карту и лучинкой измерял расстояния. Прибыли связные, высоченные черногорцы в красных шапочках с кисточками, обутые в легкие постолы. Разговаривали они громко, растягивая гласные, и первым делом принялись осматривать наше оружие. Интересовались его происхождением, когда и где взяли какой пулемет, в каком бою и в каком месте — мы не всегда умели ответить на их вопросы. Они удивлялись нашей беззаботности и сразу стали говорить, что итальянцев надо привести в смятение криком и внезапной атакой. Объясняли, что от нас зависит взять Гацко. Убеждали, что мы захватим внешнюю линию укреплений на Каменной гряде, поскольку у нас есть опыт ночных атак. Повынимали из сумок свой провиант: твердый овечий сыр и краюхи гречишного хлеба. Оставили нам все и, озабоченные, ушли.

Когда мы выступили из леса, солнце, точно раздувшееся от крови брюхо, спускалось в Гатацкое поле. Темная зелень затягивала его, и оно с болью уступало. Все уже излучало тьму. Вдали смутно вырисовывалась Каменная гряда.

Мы пошли по ячменю и ржи; потуже затянули ремни — не должно быть слышно ни звука.

Кепа, ты где?

И правда, здесь нет сел. Где же села?

Тихо!

Мягко, как огромные кошки, перескакиваем через каменные ограды, ищем проходы поудобнее. Ночь придает уверенности, хочется без стрельбы и шума подойти вплотную к дотам. Кинуться с тыла и вырвать внутренности. Итальянцы сейчас спят или ужинают — вылавливают в глубоких котелках макароны и рис; рассматривают картинки, а часовые в касках таращат глаза во тьму.

Перед огневыми точками растянута проволока; огромные колючие ежи рвут кожу и тело; итальянцы — великие зодчие.

В небо, слева от нас, взлетела белая ракета, вслед за ней заговорила тяжелая «бреда».

Возле каких-то развалин собралась вся рота. Развернувшись в цепь, поползли к Каменной гряде. В тишине становишься стоглазым, наедине с увеличительным стеклом своего сердца. Исчезли все запахи и все звезды, чувствуешь лишь присутствие своих.

Быстро обнаруживаем, что укрепления покинуты. Выбрасываем белую ракету и спустя ровно две минуты зеленую — сигнал, что задача выполнена.

Заглядываем в отверстия каменных логовищ, разбираем дощатые лежаки, усыпанные соломенной трухой; повсюду валяются пустые консервные банки, бумаги и тряпки; воняет ружейным маслом, на стенах висят изображения обнаженных девиц.

Мы слоняемся без дела, расхоложенные: мог бы и один человек прийти и пустить ракеты. Отправили связного и, расположившись вокруг бронированного колпака, прислушиваемся к звукам разгорающегося боя за городок; иные забрались в укрепления, там хоть курить можно.

Кепа, затянись покрепче. Видишь, коленка какая круглая.

Курни и ты, получше будет видно.

Смотри-ка, пуговица. Она-то откуда?

Да не пуговица это, а пупок.

Верно, трусики-то ажурные.

А в них черный паук.

А вот и нет его. Спрятала его природа. У нас всегда видно.

Кончится война, куплю себе шелковый плащ, давно хочется. И пройдусь от суда до гимназии, по знакомой улице. Девчат кругом как божьих коровок. Смотришь, новая партия подоспела.

Здорово говоришь, Кепа.

Солдат всегда голодный; спать хочет и черного паука хочет.

Кепа, ты человек умный, долго еще война будет?

Для кого как. Для кого-то сегодня конец наступит.

Внезапно грохнули орудия, за ними минометы; строгий приказ — не курить. Цепочки трассирующих пуль бегут по небу.

Около двух часов пополуночи нам выдали по куску ячменного хлеба и вареной баранины. Разведчики принесли, им удалось разыскать деревню.

Стрельба слабая или нам плохо слышно. Поле воду вбирает, может, и со звуком то же самое происходит.

Ночь подтягивалась к западу. Холодно, мы укрылись за колпаком, опасаясь вражеских лазутчиков. Выкурили последние запасы боснийской махры, всем стало ясно: отступаем.

Разломали остатки лежаков, нарисовали по стенам пятиконечные звезды, написали Abbasso Mussolini[1]. Оставляем огневые точки, прибыли и связные с приказом: отойти на исходные рубежи.

Итальянцы пустили в ход артиллерию. Частыми перебежками преодолеваем открытое пространство, укрываясь за кучами камней. Снаряды бьют по оградам полей, пашут краснозем, вырывают рожь и ячмень.

Командир поглядел в бинокль: черные рубахи уже вышли на Каменную гряду и начинают спускаться.

Снова снаряд угодил в ограду, камень подавил в себе крик, мину узнаешь сразу — короткий свист и глухое паденье; злобная кошачья лапа с неба, мина неожиданно ударила за спиной и рванула все под собою; нет от нее укрытия.

Солнце осветило руки, потные затылки и зеленые головки ячменя. До пояса вымочила нас высокая рожь.

Мина ударила по рябине; кружатся листья, в поле белеют суставы сломленных веток. Кто-то шевельнулся под деревом, пытается встать. Подбежали двое и оттащили его за ограду.