Страница 11 из 36
— И не надо.
— Как тебе Полина? Внешне.
— Леша, что такое внешность? Она изменится так быстро, что и не заметишь. Смотри, что у человека здесь. — Она положила руку на сердце.
— А как увидишь?
— Тоже сердцем. Глаза — лишь одна из дорог к нему. Вот подумай: лежит на асфальте человек, может, пьяный, а может, сознание потерял, и все идут мимо, отворачиваются, делают вид, что не видят; но вот кто-то нагнулся, стал помогать, он — увидел, у него глаза не спрятаны. Так многие не хотят видеть, что вокруг них, внутри, не слышат, не чувствуют и — не любят. Им проще любить и видеть то, что может принести удовольствие, что выгодно в сию минуту. Но это-то и есть самая настоящая слепота. Ведь так не заметишь и пропасти перед собой. Ты знаешь, как мне их жалко!
— Катя, а ты никак не можешь остаться? — спросил вдруг я.
— Глупый, я же всегда буду с вами, — улыбнулась она. — Ну иди к своей Полине, а то родители ее совсем заговорят.
Особенно в этом отношении старался отец. Я отыскал их в мансарде, где папа как раз переходил от своего прадеда к бабушке, а Полина кивала с таким задумчивым видом, словно старалась запомнить все детали нашего генеалогического древа.
— Хочешь посмотреть зверюшек? — выручил ее я. — Пойдем.
Наши «зверюшки» — это корова, поросенок, куры, индюшки и кролики. Все они жили в сараях за домом, а пузатую мелочь выпускали во двор.
— Здравствуйте, — сказала Полина корове. И та что-то промычала в ответ, повернув голову. Она была занята: жевала. Они все жевали, глотали или пили. Или спали. Особенно кролики. Хорошая жизнь, если задумаешься. Полина наотрез отказалась взять кролика на руки: боялась, что укусит.
— Да он сам боится до смерти! Думает, у тебя нож за пазухой.
— А ты проверь, — коварно предложила Полина.
Но больше всех ей понравился поросенок. Вот есть что-то в их хрюканье восторженное, доброе, успокаивающее. Ему бы парады принимать на Красной площади, а он тут, в хлеву, торчит. Единственное животное, у которого температура тела совпадает с человеческой. Жаль, что этот факт прошел мимо старика Дарвина.
Мы вернулись к накрытому столу, пообедали, а потом я, выкатив из подсобки свой мотоцикл и проверив, оба ли колеса на месте, увез Полину на другой берег Волги. Мчались мы с ветерком, я в седле с шести лет, а автомобиль вожу с десяти — отец научил. Теперь-то я особенно не рискую: зачем? После того как несколько месяцев провел в больнице со сломанными ключицей, рукой и парой ребер. Правда, деревянному забору тоже не повезло, только его быстрее починили. Да, прошли те времена, когда мы с ревом гоняли по окрестностям, нагоняя страх на собак. К тому же сейчас за спиной сидела Полина в черно-белом шлеме, трогательно сцепив руки на моем животе. Но все же я проделал один фокус, от которого она взвизгнула от восторга: поднял мотоцикл на заднее колесо и проехал так несколько десятков метров.
— Здорово! — крикнула она, треснув меня кулаком в спину.
Я мог бы и пролететь по воздуху, но побоялся, что от удара Полина вылетит из седла. У мощных серых валунов, лежащих на берегу сотни лет, я круто развернулся и затормозил.
— Приехали, — сказал я, снимая шлем. — Любимое место моего детства.
— А что, теперь ты считаешь себя вполне взрослым? — съехидничала Полина.
— Вполне, раз уж пришла повестка из военкомата. — Я нашел ее в своей комнате, на столе. — Весной надену каску. Если не получу отсрочки.
— Добейся.
Полина стала бросать камешки в воду, очень ловко. А я считал расходившиеся круги.
— Сам думал — как? Ухо себе, что ли, отрезать?
— Жаль ушко. Не надо себе ничего отрезать. Откупись.
Это было реально, я знал многих, кто так и сделал. Вот, например, мой тверской приятель Серега, на чьей квартире мы встречались с Аней, — принес полковнику нужную сумму в зубы и стал негодным к строевой. Теперь его могут призвать лишь в военное время. Будто сейчас — мирное, идиоты! Весь вопрос снова упирался в эти паршивые деньги. Есть они — и ты герой, доблестный сын Отечества, нет — шваль, подонок, неудачник. Так если я шваль, какого хрена пойду защищать с гранатометом этих доблестных сукиных сынков? И от кого? Давно все сдались, на спинке лежат и лапки вверх подняли. Нет, я твердо решил, что в эту гнилую армию не пойду ни за что. Но время еще есть, что-нибудь придумаю.
— Восемь кругов ада, — отсчитал я. — Ты веришь в загробную жизнь?
— Почему бы и нет? — пожала она плечами.
— А в переселение душ?
— Тоже. Для таких вопросиков больше подошло бы кладбище. Ночь, свежая могила, мерцающий скелет… — Полина вытянула руку и схватила меня за горло. — В четырнадцатом веке я была ведьмой, и меня сожгли на костре, а во втором — жрицей любви в Риме.
— А твой адмирал? — спросил вдруг я.
Полина опустила руки.
— Ну хватит об этом, — попросила она. — Тебя он в самом деле смущает? Меня — нет.
— Ты не любишь его?
— Конечно нет. — Полина посмотрела на меня лукаво. — А ты ревнуешь?
— Тогда ты не совсем безнадежна. Можно избежать костра.
— А чем будешь лечить?
— Поцелуем, — сказал я, обнимая ее.
…Когда мы возвращались, пришлось включить фару, потому что темнота здесь не такая, как в Москве, гораздо гуще, но зато более нежная. Все только садились за стол, ужинать.
— Ну, мы вас заждались, — ворчливо сказал отец. — Кепске, сынку, кепске.
Николай сидел на самом почетном месте. Он похлопал меня по плечу, немного помял, так, что захрустели кости, и приветливо, но довольно равнодушно поздоровался с Полиной. Наверное, это был первый человек, на которого ее красота не произвела особого впечатления. Выглядел Николай неважно, уставший какой-то, молчаливый, а еще рубец на щеке, за усами. Он лениво ковырял вилкой в тарелке и прислушивался к общей беседе, но, кажется, не слышал ее.
— Угощайтесь чем Бог послал, — сказала мама Полине. А Бог послал много: весь стол был уставлен домашними продуктами, копченостями, соленьями, жареными, вареными и заливными, просто глаза разбегались.
— Кому квас, а кому наливки? — предложил отец.
Полина выбрала квас, а мне и выбирать не пришлось: так его налили. До сих пор относятся как к ребенку. Больше всех за столом говорил отец. Подтрунивал над всеми, только Полины и Николая не касался. А мама смотрела на нас и была счастлива тем, что мы вместе. Все давно наелись досыта, а она все угощала и угощала.
— Кто со мной утром на рыбалку? — спросил отец.
— Пожалуй, я, — неуверенно сказал Володя.
Больше желающих не было. Николай вдруг встрепенулся:
— А мы рыбу взрывчаткой глушим. Однажды… — начал он и осекся. — Ладно.
— Ну и правильно, — после минутной паузы произнес отец.
Я видел, что ему очень хочется поговорить с Николаем, но как подступиться, если человек все время в себя уходит? И мама тоже смотрела на сына с такой тревогой, что у меня сердце сжималось. Одна Катя знала, как и что делать. Она сидела рядом с братом и словно передавала ему какую-то энергию. Я заметил: стоило ему взглянуть на нее, и сразу глаза теплели, и сам он весь как-то распрямлялся. А она что-то тихо говорила ему, вполголоса.
— Я скоро лопну, — шепнула мне Полина.
— Чтобы все съесть! — строго ответил я, а сам с ужасом увидел, как мама вносит огромное блюдо пирогов — с капустой, грибами, рыбой…
Люся, жена брата, от наливочки немного поплыла и заговорила о том, сколько может стоить наш дом, если его продать за доллары и перебраться в Москву, купив там квартиру.
— Как это? — не поняла мама, застыв со своим блюдом.
— Продать наше Убежище? — спросил отец.
Володя толкнул свою жену в бок, чтобы она замолчала, но она продолжала:
— А почему нет? На трехкомнатную хватит. Не век же в провинции жить.
Мама растерянно посмотрела на меня и обратилась почему-то к Полине:
— А вы что думаете?
Тут уж я слегка подтолкнул Полину, чтобы она не вмешивалась, когда взрослые разговаривают. Я-то знал, что с этой идеей Володя давно носится.