Самое красное яблоко

Только сломанный подсвечник и напоминал о чарах добрых соседей.

Мать была довольна. Она даже не отчитывала слуг, нерасторопно ее встретивших. Когда она сменила дорожную одежду на свободное домашнее платье и устроилась у окна террасы, я пришла к ней рассказать о горестях своих и тревогах, как в детстве. Она слушала, медленно прихлебывая горячее вино со специями, не отводя взгляда от бесприютного, голого осеннего сада. Со стороны казалось, что она поглощена своими размышлениями и обращает на мой голос внимания не больше, чем на потрескивание поленьев в камине, но я чувствовала: каждое мое слово взвешивается и оценивается тщательнее, чем монеты в лавке менялы.

Допив вино, она еще долго сидела в молчании, баюкая в ладонях чашу. Моя история уже давно подошла к концу, но я осталась рядом с ней, наблюдая, как с яблоневых деревьев ветер срывает последние листья. Мать заговорила, только когда за окнами совсем стемнело, а на стекле проступили наши размытые, зыбкие отражения.

– Тебе не о чем волноваться. – Даже после горячего вина голос ее звучал тихо и сипло, словно накануне она спорила с кем-то до хрипоты, не жалея сил. – Отправляйся спать, отныне твои сны будут безмятежны. Можешь снять рябиновое ожерелье – оно тебе больше не пригодится. Там, куда ты отправишься, тебе будет больше не нужна защита.

– Вы… выгоняете меня, матушка? – дрогнувшим голосом спросила я, сдерживая подступающие рыдания.

– Ну что ты. Этот отъезд для твоего же блага.

В этом я не сомневалась. Но как ни назови происходящее, суть его не изменится. Пусть матушка любила меня и гордилась мной, но дальше делить стол и кров с той, что навлекла неудовольствие добрых соседей, она не могла. В конце концов, у нее были еще две дочери, она должна защитить и их.

Ночь я провела без сна и покоя, блуждая по коридорам и прощаясь с родным поместьем. Завтра слуги будут делиться новой сплетней о неупокоенном и проклятом призраке старшей из дочерей хозяйки, исчезнувшей в темное осеннее утро. Уезжать мне предстояло до рассвета, и никого я не позвала собрать мои вещи, чтобы никто не узнал, как жестоко обошлась со мной мать и как я оплакиваю ее жестокость. Конечно, когда вернется кучер, которому несколько дней править моим экипажем, сплетни потеряют свою туманную, загадочную вуаль, под которой останется грубый и неприглядный костяк правды.

– Я договорилась с королем – и не спрашивай, какую цену он за это запросил! – и ты станешь жить при дворе в Каэдморе.

– Не лучше ли быть изгоем в своем доме, чем прислугой – в чужом? – горько усмехнулась я, пытаясь сквозь туманные утренние сумерки разглядеть лицо матери.

– Не прислугой, моя милая. Младший королевич нашел себе невесту. Говорят, она из селян, глупа и груба. Говорят, она столь прекрасна, что ни одна из прославленных столичных аристократок не сравнится с ней. Тебе предстоит стать ее придворной дамой, подругой и наставницей, обучать ее петь и вышивать, молчать и улыбаться. Ты станешь ее доверенным лицом и верной подругой, названой сестрой. Не лучше ль войти в новую семью, если в старой тебе не нашлось места?

Я улыбалась так, что болели щеки – только бы сдержаться и не заплакать.

– Разве добрые соседи так легко отпустят свою игрушку?

– Вдали от своих земель они слабы. – Мать говорила с такой уверенностью, что я поняла: она сама не верит своим словам. На мгновение она замялась, затем медленно, словно сомневаясь в каждом действии, сняла с безымянного пальца тоненькое блеклое кольцо. – Возьми его. Не снимай и не отдавай – холодное железо редкость в наших землях.

Она положила мне на ладонь крошечный тусклый ободок и, резко развернувшись, пошла по тропинке к дому, зябко кутаясь в плащ.

– Подожди, – окликнула я, нервно искусав губы. Я шагнула за ней, словно пытаясь схватить за полу плаща и удержать. – Почему тебе они простили любопытство? Почему тебе позволили стать хозяйкой их сада?

Она замерла, мне даже показалось, что вздрогнула, но утренние сумерки были лживы и изменчивы.

– Потому что, – медленно, будто выдавливая каждое слово, говорила мать, не оборачиваясь, – я вышла к ним и склонилась перед ними. И потому что у меня не было братьев или сестер, и у дивных соседей был единственный выбор: признать меня хозяйкой или нарушить договор самим и понести наказание.

Я знаю одно: когда она шла к дому, она не сдерживала слез, и только это знание позволило мне не разрыдаться самой.

3

В провинции о невесте королевича говорили мало: только о ее красоте ходили слухи, тихие и осторожные, чтобы не дошли они до острых ушей завистливых соседей из полых холмов, лесных чащ да гнилых болот. В маленьких городах и отдаленных имениях юная королевна была ожившей сказкой, магией, обретшей плоть и кровь. О помолвке еще не было официально объявлено, а барды по трактирам уже распевали сладкие песни о волшебной и пламенной любви младшего королевича к простой служанке, а кумушки на базаре вздыхали, что только такие прекрасные девы, чистые и душой, и телом, должны восседать по левую руку от короля.

Но чем ближе я подъезжала к столице, тем злее и желчнее становились слухи. Говорили: невеста не так глупа, как хочет показаться, – очаровала же королевича, сковала его волю, вынудила забыть о высокородных леди и привести во дворец ее, селянку, без роду и племени. Говорили: она груба и сварлива, не успела еще примерить обручальный браслет, а уже забыла и как сама в золе на кухне спала, и как котлы драила, глаз поднять не смея. Помыкает слугами, голос повышает да и руку поднять не гнушается, чуть что не по ней приходится.

В пригороде столицы, на постоялом дворе, где я остановилась на последний ночлег, прежде чем предстать перед королем, пышнотелая подавальщица в накрахмаленном переднике громогласно жаловалась на королевну, насквозь пробившую руку королевской швее длинной булавкой.

Мне даже представить было страшно, какими замысловатыми путями, через чьи слова дошла сюда эта история.

– Ах, ужас-то какой! – причитала толстуха, пока ее товарки, обделенные вниманием публики, споро разносили по столам миски с ароматным рагу. – Девке этой ткань не по нраву пришлась, мол, недостаточно мягкая и яркая, подумать только! Да что она в ткани-то понимает, в жизни ничего, кроме котлов, не видевши!

Я сомневалась, что подавальщица смыслит в дорогих тканях больше, но это не мешало ей возмущаться, словно сама она соткала тончайший шелк для юной возлюбленной королевича.

Мой кучер, Грег, сумрачный и неразговорчивый мужчина, нетерпеливо барабанил пальцами по столу, дожидаясь ужина. Из-за словоохотливой бабы, с готовностью чернящей имя королевны, в таверну при постоялом дворе народа набилось больше, чем усталые подавальщицы успевали обслужить. Я прислушивалась к болтовне с интересом, пытаясь нарисовать в воображении образ моей будущей подопечной. Почему-то представлялась Маргарет: юная девушка, только-только перешагнувшая порог детства, избалованная всеобщим восхищением и потому не понимающая, где проходит грань меж милой причудой и злым капризом. Ее можно любить и лелеять, но уважать – помилуйте боги – за что?!

Я поправила тусклое кольцо на пальце и печально улыбнулась, вспоминая семью. Деятельная Элизабет, уверена, испытала облегчение, когда я исчезла. Хоть она и была полноправной наследницей, мое присутствие ее волновало, словно она постоянно ждала удара, ждала, что я начну претендовать на крохи ее власти.

Толстуха начала пересказывать сплетню в третий раз, для новых посетителей. Усталые горожане, небогатые, с грубыми руками и потухшими глазами, жадно ловили каждое слово, вместе с рассказчицей распаляясь до слепого гнева. Кажется, подавальщица уже не стеснялась добавлять в рассказ и нафантазированных деталей, изобретательно черня невесту королевича, изображая ее чуть ли не злобной ведьмой. Пожалуй, у нас даже няньки непослушных детей так не пугают сказками о добрых соседях, как простой люд в столице треплет имя королевны.