Шипы и розы

Во время обеда не произошло ничего особенного. Культурник читал по радио сообщение о результатах суданских выборов и статью «Оправдала ли себя система «дубль-вэ» с тремя защитниками против сборной Италии в августе позапрошлого года?», но кто-то перерезал шнур громкоговорителя.

После обеда культурник зашел ко мне.

— Ты напишешь стихотворение о жизни отдыхающих, — сообщил он мне по секрету.

Я обратил его внимание на то, что последнее стихотворение было написано мною тринадцать лет тому назад. Но культурник и глазом не моргнул.

— Подойдет, — сказал он, — немного подправь и заостри в сторону отдыха. Или, может быть, наши трудящиеся тебя не интересуют? — загремел он вдруг. — Может быть, ты думаешь больше о личных удобствах, чем об интересах масс?

Мы спорили около часа. И я продал себя на три свободных дня. Не спрашивайте, что я написал; знаю только, что некоторые товарищи перестали со мной здороваться и что если я когда-нибудь и замышлял разложить коллектив и создать подозрительно изолирующуюся парочку, то теперь мне пришлось от этого отказаться.

Когда я три дня спустя относительно свежий и набравшийся сил вернулся в среду отдыхающих, то выяснил, что их стало заметно меньше. Тем же, которые оставались, неутомимый культурник продолжал читать лекции о дарвинизме, импрессионизме, идеализме и об уходе за человеком, ужаленным коброй. Для вечернего самодеятельного концерта я должен был выучить два стихотворения Яна Костры[7], приготовить рассказ из жизни ацтеков и аккомпанировать на рояле культурнику, исполнявшему вариации на темы тирольских танцев. И так текли дни — радостно, плодотворно и с несомненной пользой.

Я немного похудел, но это пустяки — в канцелярии нагуляю снова. От чтения меня тошнило, я плохо спал и тосковал по спорту, свежему воздуху и возможности помечтать. Впрочем, и это не так уж важно: ведь послезавтра я буду дома.

С культурником я расставался у автобуса.

— Выше голову, — сказал он мне ободряюще, — ты должен гордиться тем, что сумел использовать отпуск по-новому, в духе времени, что ты отверг пережитки прошлого и свободно шагнул вперед.

В автобусе я был один. Остальные отдыхающие давно сбежали — только мне пришлось терпеть, потому что дома у меня был ремонт, а зимой все сохнет медленно.

Я ехал по сказочной стране, по мерцающим долинам, по морю озона, я с завистью смотрел на лыжников, которые бороздили чистые снежные склоны, ничего не зная об основах применения искусственных удобрений и о результатах суданских выборов. Я с радостью думал о своем братиславском кабинете; через какой-нибудь год я, вероятно, снова смогу интересоваться вопросами культуры.

Перевод со словацкого В. Савицкого.

Ганчо Краев

КОГДА РУЖЬЕ НЕ СТРЕЛЯЕТ

Первым долгом познакомьтесь с главным виновником всех событий, о которых пойдет рассказ. Панчо Гера, в сущности, не какой-нибудь особенный герой, а обыкновенный крестьянин в грубошерстном костюме с охотничьим значком на куртке. Свою заячью шапку он снимает, только входя в сельсовет или в правление общества охотников. Панчо Гера обладает всем, что отличает страстного охотника: большой рост, грубая опаленная солнцем кожа и двустволка старой системы, уже изрядно разбитая. Она досталась ему еще от отца.

Трудно сказать, где Панчо Гера проводит большую часть своей жизни: дома или на охоте. Но можно с уверенностью утверждать, что думает он больше о ружье, чем о своей жене. Поэтому жена его частенько высказывает недовольство, и бог знает, какие мысли и сомнения приходят ей в голову. Однажды рано утром Панчо Гера взял патронташ и сумку, надел на плечо свою старую двустволку и, остановясь у порога, небрежно бросил:

— Сегодня ничего не готовить! Вечером принесу куропаток.

«Господь тебя знает, по каким куропаткам ты шляешься», — подумала жена, провожая его ревнивым взглядом.

А Гера, как на первомайском параде, гордо замаршировал по площади, жалея, что никто из соседей на него не смотрит. Свернув в глухой переулок, он остановился около плетеной калитки Дони Канского.

— Дони! Побратим!

Вместо Дони к нему бросилась большая рыжая собака.

— Дони! — кричал Гера, — Я иду на охоту. Приходи вечером на тушеных куропаток. Только, смотри, не являйся с пустыми руками, как прошлый раз. Вино твое, слышишь?

— Ладно! — заорал Дони, стараясь перекричать лай собаки, прыгавшей на калитку.

До позднего вечера Гера бродил по полям, но так ничего и не подстрелил. Казалось, все куропатки в этот день взлетали только для того, чтобы его подразнить. А его ружье словно записалось в вегетарианцы: пять раз давало осечку, отказываясь стрелять по дичи. Сумка так и осталась пустой, но, чтобы ввести встречных в заблуждение, незадачливый охотник затолкал в нее патронташ. Возвращаясь по уже темным улицам, усталый и голодный, как волк, Гера мечтал о мягкой постели. Поистине, нет большего несчастья, чем вернуться с охоты без дичи.

Дома Гера снял с плеча свою старую двустволку и с такой яростью повесил ее на стену, что посыпалась штукатурка. Если принять во внимание, что жена его была мнительна и ревнива, вы легко объясните себе все, что затем произошло.

Основываясь на долголетней практике, Панчовица не решалась сразу заговорить с мужем. Она взяла его царвули[8], произнеся скороговоркой «ух, какие мокрые!», и отнесла их к печке.

— Устал я. Давай ужин, — сказал Гера и угрюмо посмотрел на жену.

Не встретив в его взгляде ничего успокаивающего, Панчовица огрызнулась:

— Сейчас дам, только пустую тарелку. Ты ведь куропаток сулил. Кто тебя знает, по каким куропаткам ходишь!..

Такие слова были достаточно острыми, чтобы воспламенить капсюль. Гера взорвался, и запахло порохом. Спокон веков известно, что голодный человек, особенно неудачный охотник, не может разговаривать спокойно. В силу инстинкта самосохранения Панчовица вылетела в кухню и на всякий случай два раза щелкнула дверным ключом. «Ох, боже мой, еще убьет! Нет у него ни одного хорошего слова для меня. Не иначе, какая-нибудь другая его опутала».

Гера еще громыхал и угрожающе размахивал руками, когда раздался стук в окно.

— Эй, побратим, ты дома?

Скрипнула дверь, и в комнату вошел Дони Канский. В руках его была оплетенная бутыль, наполненная доверху.

— Ну как куропаточки? Тушатся?

— Перестань. Ничего не вышло, — морщась, ответил Гера и протяжно зевнул.

Тут побратимы обменялись довольно крепкими словечками, по которым можно было догадаться, что они давно не стесняются друг друга.

— Как же так ничего не подстрелить?! — возмущался разочарованный Дони, который с утра ничего не ел, чтобы оставить больше места для куропаток. — А хвастал в три короба! И что ты после этого за человек!

— Так ведь это все моя дуреха виновата. — Гера раздраженно показал на старую двустволку, которая смотрела со стены двумя темными дулами. С вожделением взглянув на бутыль, он облизнул пересохшие губы и продолжал: — Да, оставила она сегодня меня без ужина. Нет, я избавлюсь от нее. Вот увидишь, не будет ее больше в моем доме. Совсем она опостылела мне, совсем!

В это время за дверью в кухне что-то зашуршало. Кто-то приник к замочной скважине.

Дони, желая прекратить мученья своего побратима, сказал:

— Ну, ладно, на, глотни! Только одно утешение тебе и осталось.

Побратим Панчо не заставил себя долго просить, он зажал горлышко бутылки, поднес ко рту, и она словно захохотала от щекотки.

Тем временем Дони благоговейно ждал своей очереди. Гера крякнул от удовольствия и уже более мягко продолжал:

— Говорю тебе, зло берет с этой старухой. Просто стыдно стало ходить с ней.

— Ну, она еще ничего, — примирительно сказал Дони, посмотрев на двустволку. — Тем более, ты уже знаешь ее характер и все ее недостатки. Уж сколько лет она у тебя. Только я тебе скажу, что и сам ты виноват. Вечером возвращаешься — на нее и не взглянешь. А ведь все требует ухода, внимания.