Страница 8 из 16
Возле страшного дома в пыли копошились щеночки. Кровавое зрелище представало глазам. Свежезарезанный кот висел на стенке сарая. Полумертвые псы задыхались на ржавых цепях. Еще двадцать штук рыли землю, вращая глазами.
— А коза! — закричал отпускник. — Посмотрите, вся в мухах!
— Гниет животная, — пояснил местный житель. — Гля, и вымя отпало. Он больную скотину со всей округи везет, в корм собакам да свиньям. Падло тоже привозит, лошадь либо телка. Он сразу собаку убьет, копи шкура хорошая. А ейным мясом других собак кормит, покуда шкура у них не взлучшеет. За хорошую шкуру два рубли берет выручки. Сучья вымя выносит в продажу на рынок, сало собачье от кашля.
— Невозможно! — сказал отпускник. — Это тут, в самом центре? И люди не жалуются?
— Жалились! — вспомнил прохожий. — Первые три года как жалились. В Киев, в Чернигов. А оттуда инчанским властям на усмотрение шлют. А нашим властям Яня полезный, В автомобиль казенный под ноги чьи шкуры кладут? Соображать надо! Опять же прохоря да унты для охоты пошивают с чего?
Воля высшей инстанции
— Десять лет! — волновался отпускник, перебегая от стола к столу в раймилиции. — Десять лет он мешает людям жить в городе. Почему вы не пресечете его?
— Товарищ! — разводили руками сотрудники. — Ну что мы поделаем? Весной собаки его одну женщину порвали, с пекарни. Хорошо, лицом успела упасть, а то бы лицо скусили. Старшина Синица А. А., у нас работамши, на него сто протоколов составил. Следователь Марухно при этом деле замучился. Никак Яню не ущемить по собачьей линии — есть приказ высшей инстанции.
— Да, — Горевал начальник милиции. — Невмочно нам против исполкома идти, мы орган при нем.
В высшей инстанции
— Друг животных, — представился отпускник. — Проживаю в Москве.
— Щирый-Куксо, — привстал секретарь исполкома. — Как там столица?
— Столица в порядке. Я к вам по вопросу трупильни.
— А предисполкома в городе нету.
— А заместитель?
— Его тоже нету. А трупильня, там теперь уже лучше. Уж и в жаркие дни запах меньше шибает.
…Город спал. Теплая украинская ночь лежала над аграрно-промышленным городом Инчей. Ветер баюкал облака. Спали заводы, мастерские и комбинаты. Плановое хозяйство черпало силы для дневного броска. Толстые лучи торчали из звезд, как ростки картошки в подвале. А на земле было повсюду темно, и лишь в одном месте что-то светилось ровным гнилушечным светом.
Но, убегая ночью на поезд, напрасно отпускник полагал, что антиобщественный цех при свечах варит собачье сало и ночью. Просто в сарае лежали котлеты. Частник Яня взял их с помойки столовой. Котлеты были такие несвежие, что даже светились в ночной темноте.
Шел десятый год прецедента.
СКВОЗЬ ПРИЗМУ ТРАВМАТИЗМА
Начнем с показа жизни в пропорции один к одному.
Слесарь металлургического завода Владимир Лычканов возвращался домой, в общежитие.
Был вечер, а работал он в ночь.
В преддверии смены, как ни странно это и порочно, слесарь не обдумывал конструкции облегченного гайковерта, а как раз витал мыслями в непроизводственной сфере. Спиши он потом все случившееся на задумчивость по поводу гайковерта, возможно, участь его была бы полегче.
Выйдя к дороге, он увидел за поворотом всплески света автомобильных фар, увидел автобус, пропустил его и шагнул на мостовую. Потом его нашла в кювете проходившая мимо женщина.
Ослепленный светом автобусных фар, слесарь не увидел шедшей сбоку машины.
Машину впоследствии не разыскали.
Его доставили в больницу строителей на «Скорой помощи». Слесарь на ногах не стоял. И кто-то из медсестер, изнуренных дежурством на полторы ставки и криками: «Утку!», сказал:
— Пьянь сопливая!
Но он не был пьян, и пресловутое пьяное счастье не коснулось его: у слесаря Лычканова были разорваны связки правой стопы и сломаны клиновидная и пяточная кости. Потому он и не стоял на ногах.
Его выписали через две недели, в гипсе, неоперированного, для прохождения курса лечения в больнице родного завода.
Выписали по-скотски: не дав костылей, не дав «Скорой помощи», чтобы добраться до общежития, не вызвав даже такси.
Его увел домой парень-послеаппендицитник. Стоит поразмыслить, сколько и как добирались до общежития эти двое ребят.
А затем он проходил курс лечения в больнице родного завода. Одновременно он стал выправлять бюллетень, ибо возникала нужда как-то кормиться, ибо помогать ему было некому, ибо с детства он был сиротой.
И тут оказалось, что без экспертизы, без всяких там приборов и актов он в ту ночь признан пьяным. Понюхала одна сестра, и ей показалось. Курносым, античным, картошкой, гулей и прочим носам медсестер в больнице строителей было колоссальное доверие — абсолют.
Скорописью, фиолетовым чернильцем ему вписали в голубой листок бюллетеня: «Травма в состоянии опьянения». То есть все на том самом уровне достоверности, когда немой говорил, как глухой слышал, что слепой видел, как хромой бежал.
И всего этого хватило заводу, чтобы наотрез отказаться оплачивать бюллетень.
А надо было покупать еду и надо было лечиться. Несколько месяцев в дни получек рабочие собирали Лычканову доброхотные средства. Они же собрали ему деньги на проезд в Ленинград— оперироваться. (Ни завод-гигант, ни горздрав никаких денег не дали.)
Его оперировали удачно, снабдили костылями и привезли на машине к поезду:
— Через месяц приедешь снова. Кости придут в норму — возьмемся за связки.
И он снова прибыл в Мартеновск. Тут его навестил представитель администрации цеха, борющегося за звание цеха коммунистического труда, вожак молодежи, комсорг.
— Дай-ка билет твой, — сказал вожак. — Погляжу на него.
Через неделю вожак снова зашел. Так, проходил мимо да и вспомнил. Обхватил турниковую спинку кровати руками, опробовал, потряс и сказал голосом ученого скворушки:
— Лычканов? Помню, помню, Отчистили мы тебя, старик.
— Как отчистили? — спросил он.
— А из комсомола отчистили. За тобою, гляди, неуплаты.
Так из-за одной безответственной записи («у нас медсестры сплошь пьяного чуют, у них на это дело нос собакой натерт») жестоко, несправедливо пострадал человек.
Завод, на котором он проработал пять лет, не заплатил ему ни добром, ни деньгами, завод с первой неявкой на смену забыл о нем. Администрация цеха отшила рабочих, пришедших хлопотать за Лычканова, а комсомольский секретарь заочно выбросил человека из комсомола.
Оставался профсоюз, в котором слесарь состоял одиннадцать лет и исправно платил.
— Лычканов… — задумался предзавкома. — О Лычканове известно нам что-нибудь?
— Известно, известно! — счастливыми голосами закричали люди из цехкома прокатного цеха. — Еще как известно! Помнится, украл он что-то три не то пять лет назад! Вот мы завтра еще копнем документы, что он за птица!
— Вот видите, товарищ, — сказал мне с укоризной председатель завкома. И из этого следовало, что какая тут к черту помощь, посещение больного профсоюзными активистами, когда он вон что: украл три года назад!
Так что после данного чрезвычайного довода было просто бессовестно обвинять профсоюз в заледенелом свинстве. И опять же стальной предзавкома раскрыл мне бездны статьи 54 «Положения о порядке назначения и выплаты пособий»:
— Говорите, он сирота? Сирота — это значит, что одинокий. Про одиноких тут сказано так: если пострадал по нетрезвости, бюллетень не платить. А семейным платить по истечении декады. Конечно, есть тут, в статье, недодумка. Лишить помощи, так с чего одинокому человеку жить? Но она все же статья, надлежит руководствоваться.
Тем не менее на многие явления не было статей, а явления были. Вообще вокруг синего листка бюллетеня шла большая возня.
— Тогда скажите, — спросил я предзавкома Стучевского. — На заводе у вас тридцать тысяч рабочих. Известно в завкоме, что многие мастера вынуждают рабочих утаивать травмы, полученные на производстве? Не велят брать бюллетени. Или требуют от рабочего оформить производственную травму как бытовую, чтобы не иметь неприятностей?