Страница 7 из 16
Все здравые связи нарушены. А поскольку известно, что на будущий год шефы снова приедут, сделают все руками, то и техника полей не растет. Техника — хлопоты, пусть горожанин ковыряет лопатой.
А лопата — это сотни тысяч человеко-часов, потерянных для производства. Нанимать бы, конечно, Пашу Черного Лебедя, так нету в нужном количестве. И что должен делать в этих условиях начцеха наш Иванов? 410 человек работает в цехе. 310 из них вывозит Иванов на уборку. Ясно, техники не дают, идет копка ручная. Люди стараются, а в срок не осилить. Что Иванову? Выговор. Резко. В приказе.
А там уж ему зреет выговор за перебои с цеховой квартальной программой: работали плохо, в полях находились.
И директору зреет взбучка от главка: невыполнение заводом того да сего Уборка уборкой, а продукция пусть не хромает!
Тяжела доля заводского директора! Зря он будет в главке ерзать на стульях и стучать манжетами, доказывая, что вот же, посудите: мы делаем буровые машины, но было бы странным, начни мы требовать, чтобы эти машины приезжали собирать к нам шахтеры.
Не поможет директору убедительный довод. Директору всадят выговор.
Главку же выговор даст министерство.
И министерству даст нахлобучку Госплан: за лихорадки, убытки, авралы, топтание на месте.
И все пойдет дальше по кругу.
Хотя самое время рассмотреть Госплану один непрофильный вопрос — про любовь. Какой в наших новых условиях должна быть любовь между городом и деревней и как им оформить свои отношения
КОМБИНАТ БЕЗ ВЫВЕСКИ
Растеряв трудовой стаж на обширных европейских равнинах, Грязный Яня (в миру Яков Андреич Авраменко) прибыл на склоне лет в город Инчу.
В милиции он запустил руку в карман, вынул бутерброд, обернутый бумагой, бутерброд съел, а бумагу отдал на прописку. Это было метрическое свидетельство.
Прописку ему разрешили, но при этом строго осведомились:
— Ты зачем, брат, в округе всех скворцов поедаешь? Больше не делай!
— Да ладно, — сказал Грязный Яня. — Я уж помнить забыл.
Два дня человек без стажа ходил по городу и присматривал дело.
В третий день его тяжко побили за кражу собаки. Но Грязный Яня даже не ойкнул. В жизни его били так часто, что при этом он испытывал разве лишь скуку.
Так и ходил Грязный Яня мимо бань и других очагов культуры, стучал палкой по заборам и, услышав лай, загибал пальцы для счета.
— Скворцов-то пожрал! — кричали ему. — Душегуб!
— Еще кур пожру ваших! — грозил населению Яня. — С перьями ликвидирую!
Эти угрозы довели Яню до райисполкома.
— Вы чего всем грозите? — сказали ему. — Полагаете встать на работу? Тунеядцев мы не потерпим. Сапожный киоск, чистить ботинки — ну, соглашайтесь!
— Не, — сказал Яня. — Мне чего проще. Я душегуб, давим собачков.
— Посидите в приемной, — сказали ему. — Мы решим насчет вас.
У нас есть проблема собак.
Все ложись!
Страна преодолевала пятидесятые годы. На дворе санэпидстанции летали пчелы. Дежурный врач с правом сна поливал флоксы. На лавочке, ожидая прививок, сидели два почтальона, покусанные собаками. Главврач по телефону беседовал с исполкомом.
— Станция? — кричал исполком. — Предпринимаете что? Человекопокусанность прет из всех сводок!
— Мы вакцинируем! — рапортовала станция.
— Кой черт! Надо вам взять отлов в свои руки. Ваше прямое дело!
— Товарищи! — возмутилась станция. — Почему мы да мы? У нас на шее микробы. Эпидемии. Крысы. Тараканы. Общественное питание. Клопы, наконец, двадцать две тысячи видов одних клопов: клоп австрийский, клоп дворянский, черный клоп маврский… Куда же еще собак? Нам нельзя распылять силы.
— Ладно, — ответил райисполком. — Тогда передадим дело частнику. Тут просится один человек.
В этот день Грязный Яня получил мандат на уничтожение собак в районе и городе. А поскольку районным и городским властям всегда было некогда производить регистрацию верных друзей человека, все районные и городские собаки попадали в списки бродячих.
И частник Яня был рад. Белым днем, при большом стечении народа, он вышел из дому с тяжелой одноствольной фузеей и сделал почин. Он вынул из уха осаленный пыж и забил его в дуло.
— Все ложись! — сказал Грязный Яня и вскинул фузею. Грянул выстрел. Базар заволокло вонючим дымом. Яня взял трупик за задние ноги и с досадой сказал: — Эка влепил — и шкуру не сымешь!
У зубного врача Крячко больше не было белой болонки. В центре города, на Коммунистической улице, стала работать смрадная живодерня. И душегуб, покончив временно с городом, взяв с госконюшни коня порезвее, пустился объезжать засобаченные сельские местности.
Схватка в степи
Солнце висело над умытой равниной. Коротко падали тени. На озими ковырялись грачи.
Жуткий поезд двигался по сельской дороге. На возу, запряженном буланым конем горкомхоза, сидел человек с дубленым лицом. На нем были флотские штаны третьего срока годности и рубаха без одного рукава. Грязный Яня достал из сумы помидор и обтер о штаны. Помидор перестал блестеть.
— Н-но, квелая! — приструнил лошадь злодей.
За телегой, понурив хвосты и головы, на длинной веревке плелось с полсотни собак.
В поле стоял одинокий каштан. Душегуб любил снимать шкуры с сельских собак в шатровой тени каштана.
— Повесим собачков, а шкуры посымем, а мясом откормим свиней! — запел душегуб и кузнечными клещами поволок к петле первую жертву. — Мы шкурки загоним и свинков загоним, а дом будет жестию крыт!
И тут в степи показался всадник.
— Погоня! — пробурчал душегуб. — Второго рукава едут рвать.
Погоня разворачивалась в окропленной солнцем степи — всадники и велосипедисты. Один маломощный велосипедист летел по равнине, ухватившись рукою за хвост коня.
— Настигают! — злобился душегуб. — Крови хотят. Ну-кось, ближе подпустим. Ближе идить, добродии. Вот я вас, тараканов! — победно закричал Грязный Яня и перерезал веревку.
Собаки, узнавши хозяев, радостно летели навстречу погоне. Погоня вильнула в сторону. Но собаки, связанные одним вервием, опередили, подкатились под ноги.
Первыми рухнули всадники. На них повалились велосипедисты. К небу летели проклятья. Грязный Яня, лениво махая кнутом, катил по дороге в город.
Страшная бойня
Афоризмы весьма украшают жизнь.
На свете есть миллион афоризмов. «Плутархов нет, но архиплуты есть», — сказал в свое время Я. Осипович.
«К прекрасному можно привыкнуть, — гласит индийская мудрость, — к безобразному ж — никогда».
Есть, бесспорно, твердые афоризмы. Никто не оспорит Я. Осиповича. Я. Осипович стоит скалой.
Но индийская мудрость порушилась. Город Инча опроверг индийскую мудрость: он привык к безобразному.
Так бывает. Каждодневно бросаясь в глаза, безобразность становится, скажем, терпимой. С нею не борются, к ней попривыкли Проходит еще десять лет — и она уже норма жизни. И надо приехать издалека, может быть, из Москвы, чтобы всплеснуть руками и разозлиться.
В Инчу отпускник приехал из Москвы. В дырчатой летней шляпе шел он на почту, но вдруг легкое дуновение ветра покачнуло его.
Нет, не индустриальная Москва, не одиннадцать месяцев напряженной работы довели человека до шатаний под ветром. Отпускника пошатнул не ветер, а запах, навеянный им.
На земле насчитывают семь тысяч запахов, включая подводные. Но тут был, наверное, 7001-й.
— Боже! — воззвал отпускник, держась за забор. — Что это пахнет?
В этот миг над забором поднялся мужчина с граблями. Нос его от вони был зажат бельевой прищепкой.
— Эт, миляга! — прогнусавил человек с граблями. — Ты, знать, приезжий! Наши-то с прищепкой привычны ходить. На вот, зажмись. За детсадом трупильня, цыган топит на сало собак. Эвон в том доме, под жестью. Полтораста собак в месяц давит.