Страница 24 из 53
— Что ж так?
— Не тот размах. Лишних денег у меня нет. Можно просто сказать — бедный я.
— Вы молодой, здоровый… Что же у вас за профессия?
— Да я техникум закончил сельскохозяйственный, начал работать по специальности, да, честно говоря, не понравилось мне. Трудно показалось. Ну, и перешел в сторожа.
— А так не бывает, дорогой, — сказал шикарно одетый, — чтобы и легко, и зарплата большая.
— Вы меня не так поняли. Я работы не чураюсь. Пожалуйста, готов работать днем и ночью, но чтобы уж иметь приличные деньги. Вот как вы, например.
— Ну, это другой разговор. Тут я, пожалуй, смог бы вам посодействовать… Да чего там, хотите — возьму к себе?
— И что — действительно смогу хорошо получать?
— Да уж не обижу.
— А все-таки? Поконкретнее бы.
— Ну, как минимум — пятьсот.
— Пятьсот! Шутите! Такой зарплаты-то и не бывает.
— У кого как, — усмехнулась вишневая тройка.
Мышиный пиджачок задумался. Потом зачем-то оглянулся и, понизив голос, сказал:
— Если вы насчет того самого…
— Не понял.
— Ну, всякие там левые делишки — это не пройдет, сразу вам говорю. Я привык спать спокойно.
— Все по закону, уважаемый! Правда, насчет спать спокойно… Как вам сказать…
— Давайте начистоту. Я согласен при такой зарплате на любую работу, но чтобы все по-честному!
— Начистоту так начистоту. Послезавтра закончится совещание, и могу взять вас с собой. Я старший чабан колхоза. Мне нужны молодые, здоровые помощники. Жильем обеспечим. Ну, бывает, ночку-другую и не поспишь, работа хлопотливая…
— Безобразие! — сказал пиджачок. — Дуришь мне мозги столько времени! А я-то уши поразвесил! Министр!
Он гордо вышел, хлопнув дверью.
«Министр» засмеялся.
Перевод с лакского С. Спасского.
ДИБАШ КАИНЧИН
«МЮНХАУС» КАКТАНЧИ
— М-м, значит, едете в город учиться? Хорошо, ребята, хорошо. Мой шурин Тодор даже мне советует, говорит: «Смотри, и я учусь. А как? Очень просто: поглядит учитель на мою старую, в снегу голову и сам не заметит, как поставит «трояк». А у вас, молодых, все козыри в руках. Этот, чернявый, оказывается, браток мне — я ведь тоже из рода сеок тодош, там каждый в один присест девять чашек ячменного супа-кёчё выхлебывает, девять раз за ночь до ветру сходит. Вот какой народ!.. Зовут меня Кактанчи. Отца — Тулай. Охотник. Стрелок он, прославленный на всю округу, ни одна его пуля на землю не упала, ни разу ни камня, ни дерева не коснулась — всегда в цель попадала. Можете судить, какой он был охотник, если даже сыновьям имена такие дал: Стрелок, Следопыт, Силок, Гон, Засада, Дележ. В общем, назвал так, чтоб зверю, попавшему братьям на глаза, ни уйти, ни ускользнуть нельзя было, а тем более ни перехитрить их. А я самый младший, последний, к тому же, как говорят, до срока родившийся, Кактанчи…
Чабан я. Все возле овечек. Сюда, в эту столицу аймака, приехал вчера утром. Привез шкуры кобылы и бычка. Сдал… Ну, это только так. По-настоящему-то приехал потому, что вернулись на каникулы дети, и мне теперь дома делать нечего. Они сами со всеми делами справятся. Ведь такие случаи в году не часто бывают, вот и решил прогуляться.
Э-э, а теперь хожу сам не свой, как говорят: ни якши, ни яман. Это потому, что старые друзья мне встретились, да новых еще завел… Потом вещи попались такие, каких я целый месяц в глаза не видел… а карман как раз был толщиной в два пальца. Э-э… что тут рассказывать. Кажется мне, что возле этой чайной хлопали мои ладони, стукали мои подошвы… Знаете, я ведь сейчас вышел из красных дверей вон той избы, что виднеется в окне… Отпустили. Господи. Христос, тридцать три полена! Долго ли до беды… Хорошо, присудили мне за теми дверями всего десять рублей штрафа. Это мне даже на руку: жене скажу, что тридцать рублей надо отдавать. Только вот всю ночь я двери пинал, а утром смотрю, у пимов подошвы отлетели. Сейчас сижу, а на уме одно: жена моя, Кузунь, этими пимами меня по спине или, по башке огреет. Да и пимы жаль. Хотя и старые, но теплее новых…
Забыл, когда и открывал те красные двери. А вчера — на тебе! — черт мне шепнул на ухо, что ли… Вот в молодости… Э-э, в то время, думаете, от хорошей, что ли, жизни привязал себя к кровати перед гулянкой, чтоб не ходить на нее? Такой был — сам за себя не отвечал… А то ведь как: встаешь утром, ничего не помнишь. Оказывается, избил кого-то… Или не встаешь — это тебя избили… Хорошего в такой жизни ничего нет, ребята. Вот сижу перед вами, а на мне целого места почти нет. Левая рука — перелом, правая — вывих. А с ногами наоборот: правая сломана, левая вывихнута. И шея с вывихом… Это братья постарались. За мои проделки… А на ухо посмотрите — это Сорпо, а еще тестем мне доводится… поставил тавро, как на овечку свою…
Эх, на что я только не насмотрелся! Чего со мной в жизни не случалось! Диких объезжал, холостых усмирял… Да и меня тоже. Вот такой я… Не хочется мне от вас уходить, ребята. Знаете, как говорят, солнцу закатиться, табунщику лошадь потерять, а мне… Ну, так и быть, из того, что у вас на столике стоит, налейте малость. От вчерашнего башка трещит… Вот так… теперь оживу немного… Не нож режет шею молодцу, а пустой карман. Нет, вы не думайте, что я всегда такой… У всякого беру, всякому даю.
Вот о чем я вас еще попрошу… Позвольте мне, пожалуйста, хоть немного… поговорить. Я же человек такой: язык у меня всегда чешется, а в тайге с кем его почесать?.. Перед овцами разглагольствовать надоело. С женой?.. Жене я надоел. Вы автобус ждете, вам все равно делать нечего. А если вы такие парни, которые книжки пишут, то богу молитесь, что меня встретили… Наверное, знаете того старика… Как его?.. Мюнхауса? Мунгауза? Не поверите, я говорю не хуже его. Ведь он, старик Мюнхаус, небылицами народ кормил, а мои истории настоящие. Хоть сейчас поезжайте в Корболу, спросите у любого — подтвердит.
Мне ли не знать свою Корболу? О-о, да я в своей Корболу точно знаю, у какой хозяйки когда корова отелилась, когда отелится, у какой корова заяловела, у какой молока не дает. Ведь без этого не узнать мне, в какой юрте бурдюк полон кислого молока, из которого готовят хмельную араку. А я всегда знаю… Еще один хороший «узнавальщик» был — дядя мой Шуткер. Идет он как-то по улице и замечает: что-то из Деткерова аила густой дым валит. Заходит. И видит: на очаге большой черный казан клокочет. И пар над казаном гуще, чем дым из аила худого хозяина, — никак не видно, что варится. Притом уже завечерело. Садится мой дядя возле очага и давай хозяевам байки сыпать про белого бычка. Мелет он, мелет, потом его байки кончаться стали. А хозяин не снимает с огня казан, даже не помешает свое варево, будто и забыл, что у него на очаге казан стоит. Ведь про него, Деткера, каждый знает: он лучше сдохнет, чем поделится с другим. Да и время-то тогда было такое: с едой туго… В конце концов дядя подумал, что терять ему все равно нечего, и решился: набивает в трубку табаку и тащит из огня головешку — на головешке пламя — прикуривает. Потом, чуть привстав, тычет ею в казан. «Как этого вашего молодца-пострела звать? А того, что сопли по щеке размазал? А ту девочку-красавицу, что за казаном сидит, как зовут?» Головешка светит, и ему, конечно, видно, что в казане мясо варится. Значит, можно сидеть хоть до полуночи — не прогадаешь… Вот так… Ну, что парни, еще по одной? Пусть яман поменьше станет, якши побольше…
Сколько историй, не знаю с какой начать…
Расскажу, как учился. В первом классе два года сидел. Вызовет меня учитель к доске и спросит: «Кактанчи — голова два уха, — скажи, что это за буква?» У меня рот через час первый раз открывается, произносит «а», потом еще через час «у» и тут же закрывается наглухо. Ребята смеялись: «Ну, «а-у» выходит к доске…» А во втором классе оказался даже третьегодником. Учусь я в том проклятом втором третий год, вдруг на тебе — мой класс закрывают, учеников мало. Обрадовался я. Думаю, вот случай, в третий переведут, да где там! Сказали: поезжай в район или в соседнее село за перевалом, там есть второй класс. Я долго горевать не стал, прихожу и сажусь в первый, где начинал четыре года назад. Пока карабкался до пятого класса, у меня уже пушок на губе стал пробиваться. Бросил я это мучение… Но если получше подумать: учеба ли у нас тогда в голове была? Мечтали, как бы чего поесть, потом ни одежды, ни обуви… Утром несусь в школу босиком по инею. По дороге два-три раза коров поднимаю — под ними земля теплая, на ней и отогреваю ноги…