Год вольфрама

— Ты ведь не против того, чтобы пройти с нами, правда?

— А что я такого сделал?

— Да ничего, приятель, просто лейтенант хочет тебя кое о чем спросить, так, для порядка.

Было ясно как божий день, что Чавес не станет утруждать себя расследованием дела, мы видели, как он вошел в дом, морда кирпича просит, лохматые черные волосы нависли на лоб, а его квадратная челюсть, глядя на нее, мы понимали, ничего хорошего ждать от него не приходится, именно такая бывает у охотников на беглецов, сейчас она как-то особенно выдавалась вперед, чем больше он ее выдвигал, тем страшней становилось окружающим.

— Лоло, если ты нам не будешь помогать, то тебе придется поплясать.

Узкое зарешеченное окошко камеры хранило молчание, зато через огромное, уставленное горшками с геранью окно конторы, специально распахнутое настежь, до нас доносился голос лейтенанта, ответы Горемыки не были слышны, он, вероятно, еле языком ворочал.

— Дадут они ему прикурить!

— Хорошо, если он отделается легким испугом!

Загромыхал голос Чавеса:

— А ну, говори, где они?

Вопрос обычный, сколько их было, можно и не спрашивать, ведь пересчитать их тогда в церкви не составляло особого труда, последовала долгая тишина, прерываемая лишь бормотанием маленькой речушки и едва слышным перешептыванием тополиных листьев, они словно подсмеивались над безмятежным спокойствием дня, ядовитые пары ненависти сгущались над двумя шеренгами людей, лишая их возможности дышать, я был страшно подавлен, оглянувшись назад, попытался определить численность нашего тыла, в глубине просторной лужайки, там, где начиналась каштановая роща, женщины понуро ожидали, когда все кончится, на повозке с низкими колесами без спиц, запряженной волами, лежала приготовленная подстилка, на которую его уложат, прежде чем везти в дом доктора Веги, не могу сказать, что я питал симпатии к этому родственничку Ольвидо, но он оказался на высоте, везите его ко мне, как только они с ним расправятся, в любое время, снова из окна послышался рык, и я повернул голову, мне снова суждено было стать свидетелем очередного кошмара.

— Давай выкладывай, где прячется твой братец, или я тебя пристрелю как собаку!

Мы все знали, что он ничего не знает, и вдруг услышали его вопль, он выл, как побитая палками собака. Затем раздался выстрел, сердце у нас подпрыгнуло к горлу. Не может быть. И снова только деревенские шумы, истеричное кваканье какой-то ошалевшей лягушки.

Не может быть, не могли они его укокошить вот так хладнокровно на глазах у всех.

— Заткнись, черт возьми!

Прошла долгая бесконечная минута.

— Попробуем погладить его палкой!

Мы услышали, как палка со свистом рассекает воздух.

— Ой, мамочки!

Крик боли, каким бы абсурдным это ни показалось, — что здесь сегодня не было абсурдным? что не было абсурдным в моей жизни? — успокоил меня, стало быть, он жив, удар, и ой, мамочки, удар, и ой, мамочки, когда дошло до тридцати трех, я сбился со счета, мои нервы больше не выдерживали, ужасно хотелось сделать хоть одну затяжку, может, удастся немного успокоиться, но если я суну руку в карман за портсигаром, одно такое подозрительное движение может их вывести из себя, я сдержался и решил последовать примеру стоявших рядом со мной, лица их были бесстрастны, так генеральская свита внемлет звукам пехотного марша, но при этом внутри у нас все дрожало, как у благородной девицы, обманувшейся в своих эротических мечтаниях при виде эксгибициониста, я не понимал, что происходит, по-моему, мне снился кошмарный сон, треск палочных ударов перемежался с дурацкими вопросами, как в популярном радиоконкурсе «Двойной выигрыш или ничего».

— Он поддает?

— А баб любит?

— Ему небось грудастые нравятся?

— Это он трахнул пастушку из Лос-Масоса?

Ходили слухи, будто Чарлот баловался с деревенскими пастушками и не одну перепортил, но наверняка об этом лучше спросить их самих, он слыл бабником, и женщины сами к нему липли, своими чаплинскими ужимками он заставлял их плакать и смеяться, что ни для кого не было секретом, ритм палочных ударов начал постепенно ослабевать, и снова воцарилась тишина, она была особенно страшной в спектакле, который разыгрывался в стенах дома, видеть его мы не могли, меня начинало тошнить, когда я представлял себе спину Горемыки, голова кружилась от ядовито сгустившегося воздуха.

— Вы мужчина или кисейная барышня?

Я решил, что вопрос задавали мне, наверное, у меня еще тот видик, но нет, Чавес обращался к палачу, его роль исполнял сержант Санчес, Живодер.

— Что, кишка тонка?

— Разрешите малость дух перевести, господин лейтенант, больше не могу.

— Если даже такой подонок, как Живодер, не мог больше держать в руках палку, значит, на теле Лоло уже живого места нет, лучше даже не думать о том, что с ним сталось. Что-то вылетело из окна и упало на землю между двумя шеренгами стоявших друг против друга людей, я тупо смотрел на уже ненужный предмет, красную от крови палку, то был толстый сук лесного ореха, и у меня подкатило к горлу, похожие на призраков лица Пепина, Лисардо, Сандалио и других слились в единую массу, вытягиваясь, извиваясь как удав, переливаясь причудливыми кольцами, змея с сотней конечностей поползла к дому-казарме, обвивая его своими мощными кольцами, казалось невероятным, что оштукатуренные стены способны выдержать такой натиск, что-то захрустело, но не стены дома, а кости невинной жертвы, ее переломанные ребра вонзались во внутренности, странная жидкость сочилась отовсюду, даже из глаз, которые выскакивали из орбит, как пробка под напором шампанского, пенясь, жидкость стекала на пол, образуя лужу, и по ней шлепала сотня копыт, голос Чавеса привел меня в чувство.

— Я вам покажу, как надо отбивать шерсть.

Раздался глухой утробный звук, словно кто-то ударял битой по гладкой поверхности бассейна, кровь брызнула в потолок.

— Это он трахнул пастушку из Лос-Масоса?

— Ой, мамочки!

«Ой, мамочки» было уже едва слышно, может, мне просто показалось, я сосчитал десять ударов и больше не смог, если от того, что совершил Чарлот, я чувствовал мучительную тошноту, то от действий лейтенанта меня буквально выворачивало наружу, никогда еще я не испытывал такого ужасного отвращения, ненависти или чего-то подобного ни к одному врагу, даже в окопах во время войны или в единственной штыковой атаке, в которой мне пришлось участвовать и где, к счастью, я не проткнул ни единого человеческого существа, Ховино пытался меня подбодрить, думаю, что это был он, «крепись, я, кажется, напал на потрясающую жилу в скале, если только все совпадет с легендой старой мумии Оды, то мы выйдем на верное дело, представляешь, как мы разбогатеем, тебе я поручу заняться перевозкой груза, ты у нас поднаторел по этой части, остальное возьму на себя, уж мы-то свое не упустим, верно тебе говорю, так что держись, свет не клином сошелся», он задавал мне глупейшие вопросы, нравятся ли мне пышнотелые бабы, не подкупил ли я кого-нибудь из его людей, при чем здесь вольфрам? я думаю, он не отвечал, потому что уже не мог слышать лейтенанта, во всяком случае так-то оно лучше, он только навредил бы себе, если бы отвечал утвердительно на подобную провокацию, ведь жандармерия неподкупна, по мне, так гори она синим пламенем, глаза Пепина, Галисийца, сверкали, он стоял как раз напротив меня, мы еще с тобой померимся силами, хотя я был не в лучшей форме, чтобы начинать драку, но уж если дойдет до такого, то ты не доживешь, чтобы потом обо всем рассказывать, убийца, вновь послышались страшные звуки ударов, я чувствовал их, словно они наносились моей матери, кому наносились? кто она, моя мать? мать честная, сейчас не время думать о роскошных пеленках и о том, что мы можем разбогатеть на вольфраме, я спросил его:

— Что мы можем для него сделать?

— А ничего, с друзьями — до самой смерти, но ни шага дальше.

Мудрые слова, плевал я на Христофора Колумба, будь я в шкуре Горемыки, я бы ухватился за одну-единственную спасительную мысль: мщение, надо выжить, чтобы отомстить, изрубить их на куски, стереть в порошок, сделать фарш для колбасы, а потом закатить пир в честь своего второго рождения. Вновь наступила длительная тишина, и я почувствовал облегчение, чему быть, того не миновать, похоже, все кончено.