Сад, пепел

«Сегодня меня приглашали в Бюро, — сказал он, радостно, потирая руки. — Поставили плюсик около моей фамилии. Это мне сказал Шмутц. У него в Бюро есть знакомства».

Я едва его узнал. Поскольку его изгнание из нашего дома было полным и окончательным, а за эти пятнадцать дней даже его запах полностью выветрился, не оставляя ни капли сомнения в окончательности отсутствия, я смотрел на отца с недоверием, как на человека, который интересует нас только за пределами нашей глубоко личной истории. Не сомневаюсь, что он и сам это понял. Поэтому больше не играл перед нами, не демонстрировал свою власть над феноменами жизни и не разбрасывался эрудицией, не возвышал голос, как пророк. Он и сам горько сознавал окончательность своего ухода и факт, что мы его навещаем, собственно говоря, как давнего знакомого, которому всё простили, что мы приходим, как на могилу, один раз в год, в День Всех Святых.

Его поместили в маленькую комнатку на одного, в глубине гетто, по-монастырски пустую и мрачную. Я понял с горечью: в тот момент, когда судьба назначила ему роль праведника и жертвы, когда она поместила его в антураж отшельника, отец сразу испугался, изменил свою мессианскую программу и оказался совершенно неспособным к восприятию категорий высшего порядка. Большое сомнение вызывала и возможность возвращения к теизму. Он демонстрировал исключительную терпимость к новой ситуации, нахваливал преимущества и удобство своей комнатки и считал себя баловнем судьбы. От соглашательства, покорности судьбе и желания вернуться домой он впал в уныние, стал похож на ученика иешивы. Мне не терпелось вернуться домой, чтобы как можно скорее забыть эту сцену.

Видя наше нетерпение и разочарование, отец произнес:

«Возвращайтесь скорее домой. А скоро и я за вами. Поездом в шесть сорок пять. Если мне суждено (sic!)».

Во дворе пахло подгоревшим гусиным жиром и смолой. С внутренней стороны забор был некрашеный, и из свежих еловых досок сочилась смола. Только кое-где, на стыках, пробивалась зеленая масляная краска, которой его покрасили со стороны двора. По двору сновали какие-то бородатые старцы, похожие на ветхозаветных пророков, пересекая круг двора по только им известным каббалистическим траекториям, тут и там сталкиваясь, поднимая головы, чтобы приветствовать одним боговдохновенным взглядом прощения тех, кто заступал им дорогу Время от времени в окнах появлялись женщины, нечесаные, с буйными гривами темных волос, и с какой-то поспешностью, необъяснимой этим солнечным днем, снимали с веревок или развешивали мокрые пеленки.

Уходя, мы увидели мальчика, который стоял, прислонившись спиной к забору. На нем были черные вельветовые брюки, длиной до колен, его руки были вытянуты вперед на высоте плеч, ладонями вперед. Остальные мальчики стояли в пяти или шести шагах перед ним, печальные, рослые мальчики с серьезными лицами. Они стояли молча, полукругом, как семинаристы. А потом я увидел, как они расступились, как блеснул нож, и слышал, как он мягко вонзился в свежую еловую доску и задрожал рядом с плечом мальчика.

После этой встречи отец долго не давал о себе знать. Понятно, что он хотел стереть тягостное впечатление, которое у нас осталось, искупить последствия своего дурного поведения и своей непоследовательности. Он послал нам только одно письмо, спустя примерно месяц. Письмо, точнее, обрывок конверта, он выбросил из опечатанного фургона и просил нашедшего передать по указанному адресу. Своим разборчивым, четким почерком, который почти не выдавал нервозности, по диагонали разорванного конверта он написал карандашом: «Воротнички совсем засалились. Это начинает действовать мне на нервы. Я сообщу вам адрес, куда вы мне их пришлете. Отечески люблю и волнуюсь за всех вас…» и т. д.

Потом несколько лет он вообще не объявлялся, словно бесследно исчез. Ему было стыдно, или ему мешали какие-то важные дела. Однако я стал все больше о нем думать и хотел любой ценой сообщить ему о себе, потому что последнее письмо полностью реабилитировало его в моих глазах. В том письме, в способе, каким он его послал, была какая-то исключительная находчивость, и это льстило моему тщеславию, и к тому же он был последователен, и это проявилось в отношении к воротничкам, — что понятно только тем, кто хорошо знал моего отца…

Так проходят иногда два-три года, а он не подает голоса, но иногда объявляется три или четыре раза в год, через небольшие промежутки времени. Иногда появляется, притворившись коммивояжером, иногда — туристом из Западной Германии, в галифе, делая вид, что ни слова не понимает по-нашему. Последний раз, два года назад, был во главе делегации бывших узников Аушвица и Бухенвальда. Он должен был произнести речь на траурном мероприятии. А я встретил его на улице и начал за ним следить, и вот, он юркнул в свою гостиницу и спрятался у барной стойки, заказав кофе с молоком и со сбитыми сливками! Нам стало известно, что в Германии он женился, а разговоры об амнезии были, само собой, просто выдумкой. Так вот, он сидел за барной стойкой, спиной ко мне. Сначала притворялся, дескать, не понимает, что я обращаюсь к нему. Но, в конце концов, под гнетом доказательств, заговорил, причем, с каким-то наигранным иностранным акцентом:

«На каком основании вы, молодой человек, утверждаете, что именно я ваш достопочтенный отец? Какие у вас есть позитивные доказательства в пользу такого утверждения?»

Лицо его было сердитым, с выражением глубоко оскорбленного достоинства. Но он не посмел повернуться ко мне лицом, en face, а говорил, уткнувшись в свою чашку, из которой отпивал кофе с молоком, чем еще больше выдал себя, но все-таки я мог видеть, что, несмотря на прошедшие годы, он не сильно изменился, несмотря на все свои старания и грим. Только слегка поправился, словно стал немного крупнее, а золотая цепочка часов расположилась на животике, про который я не стал бы с уверенностью утверждать, что он накладной.

«Впрочем, — продолжил он, — даже если то, что вы утверждаете, молодой человек, правда, то есть, что именно я ваш отец, у меня есть полное право этого не помнить. Знаете ли, мальчик мой, сколько лет прошло с тех пор? Двадцать, юноша, двадцать. Вам не кажется логичным, что спустя столько лет человек может и не помнить. Не говоря уже о том, что в доказательство моего отцовства вы приводите ничтожную личность, по походке, по голосу, жестам. Нет, нет, вы заблуждаетесь, молодой человек. Я Эдуард Кон, из Германии, и с вами, юноша, у меня нет абсолютно ничего общего. Я приехал в ваш город, чтобы произнести речь на траурном мероприятии, а после этого уеду… До свиданья, юноша, и спокойной ночи!»

Это было лишь одно из ухищрений моего отца. Однако я думал, что после такой опасной игры он больше не появится, что не захочет встречаться со мной и с моими обвинениями или, как минимум, хотя бы будет более осмотрительным при маскировке. Но не прошло и года после того события, как он появился на международном шахматном турнире, в качестве одного из претендентов на титул чемпиона, опять оказался в нашем городе и стал осторожно расспрашивать обо мне. Книги он публиковал под вымышленными именами, принося в жертву свои амбиции, а личности матери, сестры и мою выводил в своих мемуарах с изрядной долей ретуши, о себе говоря весьма сдержанно, лишая читателей биографических деталей. Он стал молчалив и подозрителен, избегал интервью и не позволял себя спровоцировать. В тот момент, когда понимал, что попал в ловушку, то прибегал к самым недостойным способам спасения от моего любопытства. Однажды заперся в гостиничном клозете и не выходил оттуда до утра. Когда я позвал портье, боясь самого страшного, и когда мы топорами выломали дверь, то его там уже не было. Версия, что он протиснулся через канализацию, казалась почти абсурдной, но я ее с уверенностью поддержал. И чем больше он от меня прятался, тем больше я старался найти его и разоблачить, твердо уверенный в том, что однажды у меня получится, или я хотя бы лишу его возможности меня провоцировать. Если бы мой отец согласился удалиться от мира, примириться со смертью, выбрать одно государство и одну семью, то и я не делал бы из этого проблему. Но он все равно упрямо стоял на своем, он не хотел смириться со старостью и смертью, а принял обличье Агасфера и, чаще всего притворившись немецким туристом, появлялся, чтобы дразнить мое любопытство, мучить меня во снах, напоминать мне о своем присутствии. Если он хотел доказать нам, что вопреки всему жив, то есть, наперекор всему миру, который якобы желал ему смерти, ладно, я ему верю. И к чему тогда, собственно, это его желание любой ценой дезавуировать заявление тети Ребекки, что он погиб в лагере смерти, оказавшись неспособным на бессмертие.