По делу обвиняется...

— Это все бабушкино, — поясняю я ему, а в ответ слышится звук детского рожка. Я смеюсь: это была моя любимая игрушка, и бабушка спрятала ее в свой сундук, впрочем, как и мои распашонки. Наконец, Алишер возвращается с постельным бельем, и мы укладываемся.

— О чем молчишь, Спиноза? — спрашивает Алишер. — Кинь сигарету.

Половина второго ночи. Кривой ятаган месяца заглядывает в комнату через открытую балконную дверь. Алишер развалился на широкой тахте, я, как и положено хозяину, приткнулся в противоположном углу на раскладушке. Спать не хочется.

— Не мешай спать! — Я швыряю в сторону тахты комнатную туфлю. Снаряд, по-видимому, попадает в цель, потому что Алишер надолго затихает. Копит желчь. Интересно, когда и в виде чего он ее на меня выльет?

Проходит минут десять.

— Дай сигарету, ирод, — голосом профессионального попрошайки стонет Алишер.

— Капитально, правда?

Стихи мне не нравятся, но Алишер получает честно заработанную сигарету.

— «БТ» куришь, — бубнит он после нескольких глубоких затяжек. — Удивляюсь, как твоей стипендии, которую ты уже давно не получаешь, хватает на такие сигареты?

— Зато вся твоя стипендия уходит на машинисток. Я имею в виду — на оплату их труда.

— Кстати, об оплате. Мы завтра идем в кафе: ты, я, Гарик, Мила и Диля.

Я так подпрыгиваю на раскладушке, что звенит посуда в серванте.

— Неужели завтра — День Первого Гонорара?

— Угадал, — равнодушно бросает Алишер. — Он самый.

— В таком случае, на завтрак не рассчитывай, я люблю ходить в кафе на пустой желудок.

— Смотри не заморозь его, мы пойдем в кафе-мороженое.

На следующий день, когда мы в «Снежке» едим мороженое, я произношу спич:

— Дамы и господа! В числе человеческих добродетелей, наряду со своевременным возвращением взятых взаймы денежных знаков, одно из первых мест занимает смелость. Не смейся, Гарик, это тебе недоступно. Виновнику сегодняшнего торжества, которому — вдумайтесь и содрогнитесь! — без посторонней помощи придется платить за этот лукуллов пир, в смелости не откажешь. Ведь он осмелился взяться за перо после Толстого и Чехова, а на такой шаг не каждый может отважиться. Важно, чтобы Алишер не наследил в искусстве, а сумел оставить свой след!

Потом взял слово Гарик и сказал:

— Я всегда был уверен в одном: для приведения в действие своих литературных задатков Алишеру необходимо было получить денежный задаток, а поскольку таковой имеется, он станет плодовит, как Дюма-отец.

В своем ответном слове Алишер выразил благодарность за высказанные в его адрес пожелания, заметив попутно, что наших пожеланий хватит, чтобы задушить ростки таланта у взвода писателей.

Вдруг он помахал рукой проходившему мимо нас мужчине и объявил:

— Сейчас вас познакомлю с интересным экземпляром, сущность которого стараюсь понять, чтобы написать о нем.

— Нашел своего положительного героя? — попыталась отгадать Мила.

— Положительного? — переспросил Алишер. — Да нет, этого о нем не скажешь. Кроме разве ума. Да не спасает ум-то. Пьет мой герой...

Я поежился, почувствовав на спине тяжелый взгляд, и обернулся. Настроение сразу испортилось: к столику подходил бывший муж Ирины.

Алишер представил ему сидящих. Трегубов церемонно поклонился и сел рядом со мной. «Сейчас скажет, что мое лицо ему знакомо», — с тоской подумал я.

— Простите, — повернулся ко мне Виктор, — вы, кажется... ну да, я думаю, почему ваше лицо мне знакомо... — Его рука, которой он облокотился о столик, заметно дрожала. — Я не ведаю причин, — обратился он уже ко всем, — из-за которых вы собрались именно здесь, но уже сам этот факт говорит: вы не ищете забвения в вине, а значит...

— Ты глубоко ошибаешься, — прервал его Алишер, — когда полагаешь, что исповедуемый тобой культ портвейна — единственно верная религия.

Признаюсь, я был несколько ошарашен бесцеремонностью Алишера.

— На свете только одна религия — любовь, — неожиданно сказала Мила, и в голосе ее все уловили вызывающую нотку.

Виктор усмехнулся, хотел ответить, но, видно, передумал и предложил неуверенно:

— Выпить бы...

— Зачем? — спросила Мила явно уже враждебно. — Ради чего? Ведь должна быть цель? Чтобы стать алкоголиком?

— Цель, — хмыкнул Виктор. — А знаете ли, что вы тоже алкоголики... Вы улыбаетесь? Ну что ж... Что вы любите на свете больше всего? — вдруг спросил он у Милы.

— Стихи, — резко ответила она. — Разумеется, хорошие.

— Отлично. Значит, вы опьяняетесь стихами. А вот молодой человек, — он снова обратился ко мне, — который так осуждающе смотрит на меня, опьяняется от переполняющей его добродетели. Неужели не заметно, как благородство льется через край в этом джентльмене?

Он явно старался задеть меня. Не могу сказать, что это было мне приятно, и я не сдержался:

— А вы предпочитаете опьяняться натурально? Вином? И испытываете, конечно, удовольствие?

— Именно-с.

В этом «с» я почувствовал вызов.

— Милочка, — сказал я как можно спокойнее. — Вы наивная девочка! Неужели вам непонятно, к чему медленно, но верно приближается ваш оппонент? Сейчас я вам все объясню. У меня товарищ — медик. Он в лаборатории проделывает всякие манипуляции с животными. У них был кролик, в его мозгу они нашли центр удовольствия. Туда вживили электрод, а кнопку, посылающую импульсы, которые приносят ощущение наслаждения, поместили в клетке. Так вот этот кролик не пил и не ел, а только давил лапкой на кнопку, потом сел на нее и сидел, пока не сдох. От удовольствия...

Глава вторая

Арслан Туйчиев стал замечать за собой повышенную раздражительность. Особенно часто она появлялась, когда начальство приглашало его для доклада по какому-нибудь делу. Почему-то начинало казаться, что тем самым ставится под сомнение его добросовестность. Практически «гладких» дел у него не было уже давно, потому и вызовы были не так уж редки. Он не подвергался разносам со стороны руководства, с ним не было того, что называлось «стоять на ковре», он считался следователем вдумчивым и опытным. Может быть, поэтому он так болезненно и воспринимал замечания. Как-то он поделился этим с Сосниным. Недолго думая, Николай решительно изрек:

— Ответ не может быть однозначным. Здесь по крайней мере две причины. Первая, — он загнул палец, — ты внутренне перерос свою должность, тебе пора самому становиться начальником и давать ценные указания. Вторая, — он загнул еще один палец, — ты патологически добросовестен, и поэтому малейший промах выводит тебя из душевного равновесия.

Арслан с удивлением посмотрел на друга. Может, он шутит? Но Соснин был на редкость серьезен. Первым желанием Туйчиева было возразить, но он сдержался, а поразмыслив, пришел к выводу, что Николай в чем-то прав. «Уверенность в правильности своих выводов, — решил Арслан, — действительно проистекает от накопленного опыта. Чем больше опыт, тем уверенней чувствуешь себя даже в сложных ситуациях. Видимо, не случайно пожилые люди не терпят возражений. Но мне в старики записываться вроде бы еще и рано. Так что надо держать себя в руках».

И все же, когда его вызвал полковник Азимов и дал ознакомиться с письмом сослуживцев Фастовой, Туйчиев с трудом погасил вспыхнувшее раздражение. Конечно, упреки в адрес милиции, содержащиеся в письме, в общем были справедливы... «...Средь бела дня в центре города, — писали коллеги Фастовой, — совершается преступление: жестоко избивают человека, но преступника никак не могут найти. Что же, теперь и на улицу выходить днем опасно? — вопрошали авторы письма и заканчивали его требованием: — Каждый должен честно и добросовестно выполнять свои обязанности. Долг работников милиции — обеспечить надлежащий общественный порядок. Преступник должен быть изобличен и наказан».