Страница 24 из 25
Ознакомившись с содержимым бумажника, он понял: Пахан изменил репертуар. Первым побуждением было встретиться с Юлей, вручить ей бумажник и все, все рассказать ей. Он колебался: ведь тогда придется показать, кто он есть на самом деле. Однако страх за девушку, за ее будущее пересилил, и он, придя к ней в библиотеку, попытался разъяснить, в какую пропасть она падает, встречаясь с Паханом-Ермаковым... Юля даже не дослушала его исповедь, она с ужасом отшатнулась от Володи и с нескрываемым презрением потребовала, чтобы он ушел. Навсегда...
Мог ли он поведать обо всем следователю? Мыслимо ли вывернуть наизнанку свое нутро, да и во имя чего? Рассказать о Пахане? Но, во-первых, опять все упирается в Юлю, а, во-вторых, Пахан, конечно же, мразь, испортившая ему жизнь, и судьба здесь ни при чем, однако предать он не мог. Каланча предателем, тихушником никогда не был и не будет. Так что придется этим симпатичным ребятам обойтись без него, а он, как стоял, так и будет стоять на своем...
Николай не без основания считал, что ему повезло. В самом деле, Галимов, которого они искали лишь как обладателя поддельных прав и как лицо, которое чисто теоретически могло навести их на изготовителя, сам оказался этим изготовителем. Оставалась лишь одна неясность: роль Гринкевича в данной истории. После признания Игоря Барсукова поведение Анатолия Петровича стало еще загадочней. Вот почему, когда Туйчиев отправился в следственный изолятор, где находился доставленный туда Галимов, Соснин не поехал с ним, а решил еще раз побеседовать с Гринкевичем.
Анатолий Петрович с момента их предыдущей встречи сильно осунулся, постарел, смотрел на Соснина потухшими глазами.
— Я уже в тот раз все рассказал, — глухо ответил он на просьбу Николая еще раз повторить, как произошло падение.
— Вы сами знаете, что все было не так, — дружелюбно улыбнулся Соснин, но Гринкевич никак не прореагировал на дипломатические тонкости. — Хорошо, — прервал затянувшееся молчание Николай, подошел к столу, вынул из него часы и положил их на стол перед Гринкевичем.
По лицу Гринкевича пробежала тень, но он опять ничего не сказал.
— Поверьте, мы располагаем данными, «железными» данными, как и при каких обстоятельствах вы лишились часов. Вы можете, наконец, понять, что ваша игра в молчанку бросает на вас тень. — Соснин рассказал о показаниях Барсукова и добавил: — Вы хотите что-то скрыть. Но во имя чего или точнее — во имя кого? Скажите, Анатолий Петрович, — поддавшись внезапно мелькнувшей мысли, спросил Соснин, — ваше молчание каким-то образом связано с вашим сыном?
— Да, — еле слышно, одними губами произнес Гринкевич, подняв голову. По дряблым щекам его струились ручейки слез, но во взоре была решимость, и это крайне поразило Николая.
— Анатолий Петрович, во имя памяти вашего сына призываю, прошу вас, расскажите, наконец, правду, облегчите душу. — Николай понимал, что апеллировать к памяти погибшего сына жестоко, но в данный момент он каждой клеточкой своего тела почувствовал, что это — единственно верный, интуитивно нащупанный им путь к истине.
— Да, да, — прерывающимся голосом горячо заговорил вдруг Гринкевич, — я все расскажу... Вы абсолютно правы... Правда и только правда накажет зло... И меня...
— Пожалуйста, опишите все подробно, — с этими словами Соснин положил перед Гринкевичем чистый бланк протокола допроса и ручку.
Галимов держался свободно, раскованно, всем своим видом подчеркивая, что относится к допросу как к формальному акту. Ведь он и при задержании сразу признался в бессмысленности своего поступка. Он так и сказал Туйчиеву, что невозможно всю жизнь прожить зайцем, поэтому осуждает свое поведение, считает его глупым.
— Однако, — усмехнулся Арслан, — все, что вы проделали, например, смена номеров машины, заявление об угоне, использование факта ухода в отпуск, дабы создать себе алиби, никак глупым не назовешь.
— Инстинкт самосохранения здесь сказался, гражданин следователь, а не ум.
— Вы хотите сказать, что в вас он развит слишком сильно? — опять усмехнулся Туйчиев.
— Наверное, не больше, чем у других, но в минуты опасности он проявляется очень концентрированно.
— Возможно, возможно, — словно раздумывая, стоит ли соглашаться с его доводами, проговорил Туйчиев, — и все же давайте уточним некоторые детали.
— Я готов, — охотно ответил Галимов, — ведь помощь следствию суд, надеюсь, расценит как смягчающее вину обстоятельство. Я готов рассказать вам даже то, что на суде фигурировать не будет.
— Интересно, — несколько удивленно проговорил Арслан. — Я готов вас выслушать.
— Мой побег был продиктован страхом наказания. Из разговоров, которые вели между собой врачи в приемном отделении, мне стало ясно, что состояние потерпевшей очень тяжелое, а я, так сказать, был немножко «под шафе». Кстати, как состояние здоровья потерпевшей?
— Ей лучше, но повреждения она получила тяжкие.
— Жаль, очень жаль, — печально произнес Галимов, — поверьте, я искренне сожалею о случившемся, но... — он развел руками, взывая к сочувствию.
— Продолжайте, я вас слушаю, — голос Туйчиева был строг.
— Да, да. Так вот, учитывая свое состояние, я подумал: сейчас приедет дежурный наряд, его уже вызвали, меня сразу на экспертизу и тогда — конец. Ведь известно, если водитель в нетрезвом состоянии, значит, уже виноват, тут ничего не докажешь, а добавить на это срок вполне могут. В этот момент у меня созрел план, как отвести от себя подозрение.
— А права, которые остались в приемном отделении?.. — поинтересовался Туйчиев, хотя заранее предполагал, какой будет ответ.
— Это просто, — бесхитростно ответил Галимов. — Они были в машине, и угонщик ими воспользовался.
— А фотография на правах? Ведь вас работники приемного отделения могли опознать.
— На правах же фотография, где я — с усами и бородой. На всякий случай, — довольно ухмыльнулся Галимов. — Вообще-то, погубила меня жадность: жалко было свою машину бросать, а то бы... — он не закончил мысль, лишь огорченно развел руками.
— Что ж, ясно. — Эти ответы для Туйчиева не были неожиданностью, именно их он ожидал.
— Вы, конечно, понимаете, гражданин следователь, что на суде я об этом говорить не буду, а был ли я выпивши в тот момент, сейчас уже никто не установит. Вам же я рассказал, чтобы убедить в моем искреннем и глубоком раскаянии в совершенном.
— Ясно, — еще раз повторил Туйчиев. — Все же попробуем, учитывая вашу искренность, подробнее осветить некоторые моменты. Итак, почему вы, зная, что с первого числа уходите в отпуск, договорились с Ермаковым Виктором о звонке второго числа ровно в двенадцать? — Задавая вопрос, Арслан очень внимательно следил за выражением лица Галимова и с удовольствием отметил, как тот напрягся, словно готовясь к прыжку, в глазах промелькнул испуг, а щеки покрылись красными пятнами, поэтому он решил нарастить темп и тут же задал еще два вопроса: — Далее, считаете ли вы необходимым проведение очных ставок с упомянутым Ермаковым и Шералиевым или обойдемся без этого? Наконец, внесите ясность по поводу ваших поддельных прав: вы сами их изготовили, как и другие? Кстати, — продолжал Арслан, поскольку Галимов молчал, — список лиц, с которыми следует провести очные ставки, как вы знаете, может быть продолжен. Надеюсь, мои вопросы не поколебали вашего желания быть до конца искренним?
Галимов продолжал молчать, а мысль его в это время лихорадочно билась в поисках решения. Ему сразу с первого же вопроса стало ясно, что пока он был в бегах, следствие методично накапливало в своих арсеналах доказательства не только по наезду. И главное — их не так уж мало. Отрицать все — лишь отсрочить время развязки, и ему уже не сойти тогда за искренне раскаявшегося. Нет, лишать себя возможности выступать в этой роли он не собирался, он просто не видел для себя других путей добиваться снисхождения и смягчения участи. Надо только себя выставить в свете маленького посредника, пешки, тем более, что для этого имеются объективные возможности. И он решился.