Страница 9 из 23
Страстями Роджерса служили тератология и визионерия, подпитываемая образами из ночных кошмаров. На иных его работах это отражалось столь сильно, что они перекочевали в специальную закрытую секцию, подальше от глаз излишне впечатлительных особ. Именно этот альков не для всех столь очаровал Джонса. Сколь бы иррациональными ни казались запечатленные в воске существа, мастерство Роджерса наделяло их устрашающим жизнеподобием. Наряду с богами и монстрами известных мифов, наподобие сестер горгон, гарпий, змиев и циклопов, были здесь представлены и персонажи куда более темных и загадочных древних легенд. Нагромождение бесформенной черной плоти, Цаттогва, соседствовал с величественным щупальцеликим Ктулху, слоноподобный Шогнар Фогн высился над наводящими ужас тварями «Некрономикона», «Книги Эйбона» и «Невыразимых культов» фон Юнтца. Сильнее всего в дрожь приводили те, что были придуманы и исполнены самим Роджерсом, – столь жуткие, что ни одно предание не смогло бы донести до разума смертного подобные образы. Иные являли собой омерзительные пародии на привычные человеческому разумению формы земной органической жизни, в то время как другие казались взятыми из лихорадочных снов о бесконечно чуждых далеких мирах в мрачных глубинах космоса. Что-то в них было от химер с фантастических полотен Кларка Эштона Смита, но даже краска и холст мастера блекли в сравнении с объемностью воска, застывшего во всех этих ужасных формах, и умело созданным освещением.
Джонс, тихий приверженец экстравагантных течений в искусстве, захотел пообщаться с Роджерсом лично. Глава музея согласился принять его в довольно-таки запущенной зале, совмещавшей роли кабинета и мастерской. Проход к ней находился в самом конце сводчатой выставочной галереи. Тусклый свет, проникавший сквозь немногочисленные пыльные окна, находившиеся на одном уровне со старыми булыжниками, мостившими внутренний двор, придавал зале сходство с нутром склепа. Здесь старые экспонаты, поврежденные временем или обращением, реставрировались, а новые обретали форму и жизнь. Восковые конечности, отнятые от восковых же туловищ, возлежали на скамьях; на высоких ярусах полок будто бы в беспорядке громоздились косматые парики, хищного вида зубы и смотрящие в никуда глаза из стекла. Эскизы, наброски и грубые скетчи были в беспорядке разбросаны по всей мастерской, с вешалок свисали всевозможные предметы одежды. Банки с краской, закупоренные и початые, с торчащими кверху ручками кистей, стояли прямо на полу. Ну а королевой сего помещения выступала массивная плавильная печь с нависавшей над топкой металлической емкостью. По отходящему раструбу из емкости той раскаленный воск выливался в форму – благодаря наклону, обеспечиваемому системой шарниров.
Остальное содержимое угрюмой залы хуже поддавалось описанию, ибо представляло собой элементы и заготовки новых фантастических фигур. Обратив взгляд в глубь помещения, Джонс увидел тяжелую деревянную дверь, запертую на внушительный висячий замок. На двери был грубо начертан некий символ, и Джонс даже смог припомнить, где видел нечто подобное: на страницах «Некрономикона», вернее, на сделанных от руки копиях страниц, с которыми ему однажды посчастливилось работать. Похоже, глава музея взаправду был широко образован в темных и сомнительных дисциплинах.
Беседа с Роджерсом не обманула ожиданий Джонса. Высокий, худощавый, темноокий, с черными неухоженными бакенбардами, дико контрастирующими с бледностью благородного лица, хозяин музея был, похоже, искренне рад встрече с единомышленником. Голос его отличался глубиной и звучностью, выдавая в хозяине человека энергичного, увлеченного… быть может, слегка одержимого. Неудивительно, что многие считали Роджерса фанатиком.
Их встречи вошли в привычку, повторяясь еженедельно, и Роджерс стал все более доверять Джонсу. Экстравагантность своих идей и убеждений, воплощавшихся в творчестве, хозяин музея не скрывал с самого начала, но вскоре фантасмагорический оттенок приобрели и его рассказы о своей жизни. Пусть даже иные эпизоды и подтверждались некими туманно намекающими фотографиями, поверить в эти отчаянные, на грани фола, истории было крайне сложно.
Безумный спор, подаривший развитие дальнейшим событиям, тек по щедрому руслу дорогого виски, бутыль которого Роджерс водрузил на стол в ту памятную встречу июльским вечером. Несомненно, Роджерсу уже приходилось рассказывать Джонсу о поистине странных событиях и чудовищах, встреченных им во время экспедиций в Тибет, Африку, в походах через пески Аравийской пустыни, долины Амазонки, в вылазках на Аляску и малоизвестные острова в южных широтах Тихого океана. Упоминал он и полумифические рукописные книги вроде Пнакотических манускриптов и «Песнопений Дхола», из которых черпал знания обо всех тайнах и схронах Земли. Но все поведанное Роджерсом ранее не будоражило так, как то, что глава музея выдал, будучи под хмелем.
Он начал в самолюбивом ключе, приписывая себе некое уникальное открытие в царстве Природы, и уверял, что обладает осязаемыми доказательствами оного. Позволило ему зайти так далеко более смелое и непредвзятое толкование древних рукописей и легенд. Те явно указывали путь к местам, где древние существа непостижимой природы до сих пор пребывали в здравии – те существа, что знавали времена, когда человек был лишь туманной и далекой перспективой творения; вполне разумно было называть их выходцами из иных миров, границы которых в древности были как никогда тонки. Джонс дивился взлетам фантазии Роджерса и гадал, каким же путем жизнь привела главу музея к подобному сознанию и мироощущению. Сыграла ли в том роль работа в музее мадам Тюссо, в окружении восковой психоделии и гротеска, или же склонность была врожденной, а выбор профессии стал лишь одним из ее проявлений? Так или иначе работа Роджерса казалась очень тесно связанной с его представлениями; и сейчас все яснее становилась суть самых мрачных его намеков по поводу овеществленных кошмаров в отгороженной секции выставочного зала. Не боясь быть осмеянным, Роджерс утверждал, что далеко не все эти дьявольские диковины – искусственные.
Однако откровенное недоверие Джонса и его шутки по поводу этих эксцентричных заявлений разрушили установившуюся было сердечность и радушие в их отношениях. Было ясно, что Роджерс относится к своим словам предельно серьезно. Сделавшись подозрительным и угрюмым, он продолжал терпеть Джонса лишь благодаря своему упорному стремлению преодолеть его скептицизм. Видимых сдвигов в идейных позициях друзей-соперников не намечалось, но все чаще раздосадованный Роджерс подводил своего гостя к одному из самых жутких монстров в закрытой секции и сердито указывал на те черты, какие трудно было соотнести даже с самыми извращенными образцами мастерства человека. Побуждаемый странным, острым влечением к открывшейся вдруг новизне, Джонс по-прежнему захаживал в музей, влекомый каким-то непонятным очарованием, прекрасно понимая при этом, что былое расположение владельца им уже утеряно. Порой он пытался задобрить Роджерса притворным согласием с какой-нибудь безрассудной теорией, но глава музея редко позволял себя обмануть.
Напряжение достигло апогея в конце сентября. Как-то днем Джонс случайно забежал в музей и, бродя по темным коридорам, все ужасы которых были теперь до мелочей знакомы ему, вдруг услышал странный звук, донесшийся со стороны мастерской. Прочим посетителям он тоже был слышен – иные даже вздрогнули невольно, когда гулкое эхо разнеслось под мрачными сводами. Троица смотрителей обменялась многозначительными взглядами, а один из них – молчаливый черноволосый тип, в чьих чертах явно угадывалась туземная кровь, – хитро улыбнулся, будто зная нечто, что ни его коллегам, ни Джонсу не было доступно; быть может, так оно и было – Джонс припомнил, что мужчина совмещал должность смотрителя зала с ролью постоянного помощника Роджерса в деле реставрации и оформления фигур.
Со стороны мастерской отчетливо прозвучал пронзительный собачий визг. Животное, издававшее подобные звуки, не иначе как умирало в муках. Даже спокойная обстановка не располагала бы к роли равнодушного слушателя при этаком скулеже, а в мрачных музейных залах он приобретал весьма зловещее звучание. А ведь вход в музей с собаками официально воспрещался!